Когда отцовы усы еще были рыжими

Когда ее ледяной взгляд встретился со взглядом отца, он поклонился:

– Доброе утро, госпожа баронесса.

Она смерила его презрительным взглядом.

– Вы тот самый чучельник?..

– Да, - отвечал отец.
– А вот это, госпожа - баронесса, Бруно, мой сын.

– Еще и сын.
– Ее совиный взгляд на долю секунды впился в кончик моего носа.
– Ну, мне все равно, - проскрипела она потом, - так или иначе, я все-таки с сегодняшнего дня начинаю новую жизнь.

– Идеальный срок для подобного решения, - вежливо произнес граф Станислав.

Баронесса насмешливо скривила губы.

– Только не торжествуйте раньше времени!

– Что вы, что вы!
– воскликнул Рохус Фельгентрей.

– Кто тут говорит о каком-то торжестве, сударыня!

– Я, милейший, я.
– Она постучала себя в грудь крюком альпенштока, отчего разразилась хриплым кашлем.
– И не скрою от вас почему. Я оставила барону письмо, письмо с ультиматумом.
– Она сильно стукнула по полу железным наконечником своей палки.
– Ему дано время на размышления, до полуночи. Если он до тех пор не решится отослать вас всех по домам и забрать меня из охотничьего домика, ноги моей больше не будет в этом доме, где все кишит дармоедами. А теперь я прошу отвести меня к саням.

Никогда я еще не видел, чтобы четверо мужчин так поспешно бросились к старой даме. Рохус Фельгентрей и полковник чуть ли не рвали ее друг у друга из рук.

– Госпожа баронесса, - сказал отец, который не трогался с места, позвольте избавить вас от этого натиска.
– Коротко извинившись, он отодвинул полковника в сторону и предложил баронессе руку.

На какую-то долю секунды что-то вроде растроганности промелькнуло на ее набеленном лице.

– Вы очень любезны.

Она взяла отца под руку, и мимо смущенно покашливавшего господина Янкеля Фрейндлиха и озадаченно уставившегося в пол графа Станислава мы вывели старую даму во двор.

Как ни странно, двор вдруг показался мне совсем чужим и неуютным, меня охватила такая тоска по Берлину, что, казалось, сердце разорвется. Дверь в свинарник была приоткрыта, и в темноте за нею можно было разглядеть закутанное детское личико Свертлы; она невозмутимо смотрела на баронессу.

Брадек уже запряг лошадей и стоял, сохраняя дистанцию преданности, в пяти метрах от саней, перемалывая челюстями жевательный табак.

– Госпожа баронесса, - произнес отец таким умоляющим тоном, что старуха и вправду воззрилась на него - прошу вас, останьтесь. С вами Калюнц утратит и свою душу.

Платок на ее голове несколько съехал, и видно стало, что на седых кудерьках у нее надета корона; когда-то, вероятно, она была серебряной, а теперь стала почти черной.

– Весьма сожалею.
– Она смотрела на отца как сомнамбула, потом отпустила его руку и решительно направилась к саням.

Мы последовали за ней со слезами на глазах. Тут вышла горничная, принесла одеяла, овчины и шитую бисером дорожную сумку баронессы. Помедлив, отец все же помог старой даме сесть на козлы, а горничная закутала ее.

– Ей-богу, госпожа баронесса, я страшно корю себя за то, что отпускаю вас...
– Отец в растерянности подоткнул ей под укутанные ноги подушку и озабоченно взглянул на нее.

Но она уже натянула поводья, и ее совиные глаза смотрели прямо вперед.

– С дороги!
– хрипло крикнула она Брадеку.

– Госпожа баронесса!
– Кончики усов у отца дрожали.

– Все, - сказала она властно, - я уезжаю.

– Да здравствует Новый год!
– раздался вдруг чей-то трубный голос, и тут же грянул выстрел, лошади прижали уши и, таща за собою сани, - помчались со двора.

– Вот она и укатила!
– воскликнул дантист Лединек и засмеялся. Он перезарядил свое ружье и с сияющим лицом подошел к нам. У него был вид отлично выспавшегося человека.
– Как приятно, что вы здесь.

Отец неподвижно смотрел мимо протянутой ему руки.

– Мне очень жаль, что я не могу вам ответить тем же.

– Ого!
– Дантист Лединек, подбоченясь, дважды обошел вокруг нас. Очень красиво, - сказал он.

Из дому высыпали все остальные, казалось, выстрел опять придал им бодрости, на их лицах не было и следа прежнего смущения. Закоченевшие и оглушенные, мы дождались, покуда дантист Лединек не присоединился к ним, и всей гурьбой, шумя и похлопывая его по плечу, они вернулись в дом. Потом мы взяли свои пальто и молча пошли прогуляться вдоль Преппе.

Мы надеялись, а вдруг нам повезет увидеть зимородка, о котором в предпоследнем письме так распространялся Рохус Фельгентрей. Но мы его не увидели, и от ходьбы нам не стали легче, потому что глаз нельзя было поднять, вокруг, куда ни глянь - бескрайняя снежная равнина.

На последнем из трех высоких деревянных мостиков через Преппе мы остановились и, опершись на перила, смотрели в темную бурлящую воду; это нас немного успокоило.

– Н-да!
– произнес отец спустя несколько минут.

– Вопрос в том, - сказал я, - действительно ли у нее заскок, или она это всерьез.

– Пусть даже будет заскок, - отвечал отец, - но как ты в таком случае расцениваешь поведение остальных?

Я молчал.

– Правильно, - сказал отец.
– Я тоже именно так смотрю на это. Мы в них ошиблись.

Меня знобило, я думал о всех тех милых людях, которые остались в Берлине, и прежде всего о Фриде.

– Я знаю, о чем ты думаешь, - сказал отец.
– Но мы не можем быть неблагодарными. Достаточно, что эти люди нам друзья.

– Кто?
– спросил я.

– Но будь же справедлив, - с усилием выговорил отец, - в конце концов, этот дантист - не правило.

– Но и не исключение.

– Нет, - сказал отец после некоторой паузы. Теперь молчал он.

– Может быть, - начал я и преувеличенно глубоко вздохнул, - может быть; зимний воздух окажется старой даме полезнее, чем мы предполагаем.

Отец неподвижно смотрел на воду, клокотавшую вокруг опор моста.

– Я дал ей уехать. И вечно буду себя за это корить.

– Никто не смог бы ее удержать, - сказал я, - даже барон.

– Бруно!
– взволнованно прошептал отец.
– Вон он сидит, внизу!

– Господи, - сказал я, - кто?

– Зимородок, - шепнул отец.

Не дыша, я перегнулся через перила. Да, он сидел там. Сжавшись в комочек, он сидел на блестящей от мороза ивовой ветке и черными глазами-пуговицами следил за течением. Готовый к нападению остренький гарпун клюва лежал на ржаво-красной грудке, а спина у него была такой бриллиантовой голубизны, что глаза болели. В жизни я не видел птицы красивее, но у меня в голове не укладывалось, как он выдерживает здесь, в этой снежной пустыне. Вот он едва заметно подобрался, вытянул шейку и вдруг вниз головой бросился в воду, исчез и снова вынырнул, отряхиваясь, с крохотной рыбешкой в клюве и полетел, низко и совершенно прямо вдоль Преппе, сверкающий голубизною драгоценный камень.