Когда приходит Андж

Это история любви между братом и сестрой, история, которая проходит все возможные фазы и комбинации. Брат любит сестру, а она его нет, и наоборот. Брат влюбляется в сестру, не зная, что она его сестра. Сестра, которая любит брата, узнаёт, что он ее брат, и так далее. Все перипетия сюжета строятся на этих двух несовпадениях, на конфликте любви братской и не братской, духовной и физической, и все это — общая, стержневая тема романа, основная, хотя и не самая главная.

Главная тема романа — не любовь, а смерть, но об этом позже. Сначала о том, как именно устроен — вернее, должен был быть устроен — этот роман.

Тридцатилетний молодой человек, вечный студент, живущий вместе со своими стареющими родителями, находится в состоянии глубокого жизненного кризиса. Этот герой чем-то похож и на Рассольникова, и на Человека, и на пресловутого Ямба «Мрачной игры»… Действительность, еще совсем недавно вполне благосклонная, вдруг со всех сторон набросилась на него. Многочисленные неприятности образовали большой снежный ком, вот-вот готовый покатиться с горы.

И он стал встречать знакомых… Везде, в самых невообразимых частях города, он каждый день встречает знакомых ему людей, и ясно, что он давно затер этот город до дыр, и город измучил его, именно теперь жаждущего одиночества… И новый удар, в качестве последней капли… Случайно перлюстрировав письмо, он узнает: у отца есть вторая семья в Ашхабаде, куда отец много лет мотался в командировки, и взрослая дочь, которую зовут Гюльчатай.

Герой бежит из Москвы — внезапно, интуитивно, с грошами в кармане. Он совершает длинное и запутанное путешествие по стране, пока, наконец, не оказывается на восточном берегу Каспия. Он устраивается в палеонтологическую экспедицию, где раскапывает скелет гигантского ящера…

Платят немного, но на жизнь вполне хватает, можно даже выпить вина. Работают тут люди со всей необъятной, это — экологическая ниша, которых в СССР тогда было множество: туда попадали непризнанные художники, странствующие интеллектуалы, неуживчивые, недовольные режимом люди…

В экспедиции наш герой влюбляется в девушку, черноглазую, загорелую палеонтологиню, родом из Ашхабада и зовут ее — Гюльчатай.

Тут-то и начинаются основные перипетия сюжета: ветреная Гюльчатай принадлежит другому, герой страдает. Добившись, наконец, Гюльчатай, он начинает подозревать, что она его сводная сестра, но вскоре находит убедительные доказательства противному. Однако, в один прекрасный день Гюльчатай предъявляет свои собственные аргументы: все-таки она и есть — та самая Гюльчатай, что становится для нее поводом или причиной немедленно изменить нашему страдающему герою…

И так далее. Стержень тут не важен. Кружение по орбите вопроса — сестра или нет — также бессмысленно, поскольку, если этот роман существует, то никакие убедительные доказательства никого не убедят в том, что Гюльчатай — не сестра.

Сестра…

Вся суть этой жизненно-литературной ситуации заключается в попытке разрешить вопрос: почему герои, преодолев столько километров, попадают в одну точку? От этого прямо таки и веет нарочитостью, вымышленностью, дешевой латиноамериканской кинооперой…

Рассуждая, герой приходит к странному выводу. Он анализирует свой путь (с начала романа) и вдруг с ужасом понимает, что все его повороты, все внезапные и неожиданные решения были подчинены какой-то неведомой, лежащей за пределами бытия силе, и именно эта таинственная сила руководила его поступками, пока не привела в единственно возможное место — к Гюльчатай.

В принципе, роман этот — фантастический, только фантастика в нем, хоть и не слишком глубоко, скрыта. Так, например, реальность романа размывается: невозможно вычислить год его действия, так как бытовые детали — от одежды героев до цен на продукты — колеблются, принадлежа то шестидесятым, то восьмидесятым и прочим годам. То же касается и разговоров, и поведения героев: то спор между физиками и лириками, то невнятный политический толк о перестройке. Мы наблюдаем то робкие, тайные любовные воздыхания, в стиле шестидесятых, то обильный сексуальный завал девяностых.

Фантастика романа проявляется и иначе, гораздо более зримо, когда герой, ревнуя возлюбленную Гюльчатай то к одному, то к другому своему товарищу (надо сказать, не без оснований, поскольку Гюльчатай, мягко скажем, все же шлюха) представляет на месте этих счастливых товарищей — себя, да так явственно, зримо, что почти чувствует себя ими, как бы надевая на свой череп их лица, и только этим созданием нового варианта бытия спасает себя от мучений.

Отсюда — вполне закономерные и обоснованные перетекания авторского «Я» от одного персонажа к другому, с особыми историями этих персонажей, фантастическими, потому что все они — вымышлены изначальным, коренным «Я».

Так, например. один из сотрудников экспедиции, Мохаммеддыев Абдулла, предстает, через авторское «Я», истинным, непримиримым мусульманином, который, не считаясь с законами, позволяющими иметь только одну семью, тайно содержит гарем у себя в Чарджоу и там, на берегу быстрой и прекрасной Амударьи, проводит безумные ночи со всеми своими женами…

Авторскому «Я» принадлежит значительная часть текста, в начале и середине романа, но в последней его трети оно теряется среди прочих «Я» других персонажей, выступая на равных с ними. Кстати, именно это обстоятельство и позволяет показать в романе, написанном от первого лица, смерть главного героя, что, если вы помните, уже не первый случай в практике писателя.

Приведу небольшой отрывок из романа, чтобы дать вам возможность насладиться неповторимостью его стиля.

«…Мы молча шли по пустому, темному солончаку, столь же ровному, как и море, в которое он переходил двумя верстами впереди. Лучи всех наших фонариков безобразно кружились и перемешивались, шарили по уродливой, черепашьей поверхности земли, или, может быть Земли, или даже лучше — Глины. Вот так же и наши судьбы — пересеклись теперь на растрескавшейся поверхности планеты… Кричали удоды.

Я скошу глаза направо и увижу грустный горбоносый профиль Абдуллы и вспомню его вчерашние слова, и подумаю, что, может быть, и вправду глубоко в его ушах сидят черные пауки ревности, совсем реальные, настоящие живые пауки, совсем черные… Нет, я не скошу глаза — ни направо, ни налево, где увижу тщедушного Петруху, тщетельного, без всяких изощренных восточных метафор, без пауков, просто пожираемого ревностью, как русской водкой. Нет, я буду смотреть вперед, где в шести шагах бодро, такой удобный для дуэльного выстрела, в перекрещении наших шарящих взглядов идет, шагает высокий и стройный, одергивая подол гимнастерки Сухов, а рядом, временами невзначай касаясь его бедром — Гюльчатай.

Мы шли. Кричали удоды.

Где-то позади, в заплеванном клубе Пенджента, зубастый киномеханик укладывал в ящик жестяные банки с пленкой, и фильм, который мы только что увидели, теперь уже свернутый в пружину, всегда готовый ожить, будто бактерия в цисте, также, помимо всего прочего, преследовал и мучил нас в этой черной степи.

Это был фильм ужасов, тяжелый давящий кошмар, и назывался он “Рука”. Это был фильм о человеке, который случайно оказался в центре кошмарных, гнусных событий, узнал отвратительную тайну, и в его безобидное существование легко, как пьяница сквозь стекло, вошла сама Смерть.