Когда пробьет восемь склянок (пер.Исхаков В.Э. редакция 2024 г.)

Я уставился в серый непроницаемый мир за окном.

— Что я там должен увидеть, кроме чертова тумана?

— Туман.

— Вижу, — сказал я с идиотским выражением. — Это туман.

— Я слушал новости для тех, кто в море, в два часа ночи. Они обещали, что туман на рассвете рассеется. Однако чертов туман и не думает рассеиваться.

Зато рассеялся туман в моих сонных мозгах. Они потопили "Нантсвилл" в ночь с понедельника на вторник, однако у них не было возможности начать работу ни в ту ночь, ни в следующую: ветер был достаточно свежий в бухте Торбея, и один бог знает, что вытворял шторм вблизи Бель-нан-Уам. Однако они могли начать работы прошедшей ночью, и они начали работы этой ночью, потому что водолазного бота не было в эллинге Даб-Сгейра. Бронированная камера на "Нантсвилле" старого образца, как утверждают владельцы судна, и ее можно вскрыть автогеном за пару часов. За прошлую ночь, работая втроем без перерыва, они могли поднять на поверхность довольно много золота — но черт побери меня совсем, если они могли поднять все. Все восемнадцать тонн. Я занимался подъемом затонувших кораблей до того, как меня нанял дядюшка Артур, так что я представляю, сколько там работы. Им нужна была еще одна ночь, чтобы закончить. Они должны были дожидаться захода солнца, чтобы их никто не мог увидеть. Но с таким же успехом они могли работать и в такой туман, как сейчас. Это куда лучше, чем дожидаться ночи.

— Дайте знать дядюшке Артуру. Скажите, что мы выходим. На "Файркресте".

— Он тоже захочет пойти.

— Ему придется остаться. Он знает, черт побери, что должен остаться. Скажите ему: Бель-нан-Уам.

— Разве не Даб-Сгейр?

— Вы же знаете, что до полуночи нам там делать нечего.

— Я и забыл, — медленно проговорил Хатчинсон. — Ведь верно. Мы не можем появиться там до полуночи.

Бель-нан-Уам не заботился об упрочении своей жуткой репутации. В это время, во второй половине дня, вода тут была неподвижна, и только легкая зыбь набегала с юго-запада. Мы перевели дизель на подводный выхлоп, и даже в рулевой рубке почти не слышен был мерный рокот нашего двигателя. Даже если открыть дверь рубки, звук не становился намного слышнее. Но мы держала дверь рубки открытой не для того чтобы прислушиваться к собственному двигателю.

Тим Хатчинсон внимательно следил за показаниями глубиномера:

— Так, глубина двадцать пять метров. Вы уверены, Калверт, что нам нужно идти вдоль этого выступа?

— Уверен. Нам нужна именно эта глубина. На отметке 12 здесь прекрасное ровное дно, но двенадцати метров мало, чтобы скрыть надстройки и мачты сухогруза. От 12 до 25 идет резкий спуск. А после 25 обрыв, и там уже везде шестьдесят пять метров. Чтобы работать на такой глубине нужно специальное оборудование.

— Уж больно узкий этот выступ, — проворчал он. — Меньше двухсот метров. Надо ухитриться точно уложить корабль на дно и не промазать…

Хатчинсон перевел ручку газа на нейтраль и вышел на палубу. Мы дрейфовали сквозь опаловую гущу тумана. Тихое урчание дизеля только подчеркивало мертвую тишину вокруг. Хатчинсон вернулся в рубку.

— Боюсь, что вы правы. Я слышу звук мотора.

Я прислушался — и вскоре различил отчетливый звук работающего компрессора.

— Чего же вы боитесь?

— Сами знаете — чего. — Он чуть двинул вперед рукоять газа и повернул штурвал на четверть оборота. Мы медленно двинулись по дуге в сторону больших глубин. — Вы хотите спуститься туда.

— Вы думаете, я рехнулся? Думаете, я ХОЧУ лезть туда? Меньше всего я хотел бы туда спускаться, черт побери, — и вы прекрасно знаете, черт вас возьми, что я должен это сделать! Иначе они закончат все здесь, загрузят остальное награбленное в Дабх-Сгейре и свалят к чертовой матери еще до полуночи, оставив нас с носом.

— Половину, Калверт. Возьмите половину нашего вознаграждения, бога ради, мы ведь ни черта не делаем.

— Можете поставить мне пинту пива в отеле "Колумбия". Ваше дело держать это корыто там, где нужно. Мне вовсе не улыбается до конца моих дней болтаться в Атлантике, когда я вернусь с "Нантсвилла".

Он посмотрел на меня так, словно хотел сказать: "если" вернешься, а не "когда". Но вместо этого сказал:

— До них примерно двести метров. Около того. Трудно определить в тумане. Бросайте якорь.

Я бросил якорь. Не наш, обычный, на цепи, а небольшой, на канате длиной семьдесят метров. Потом вернулся в рулевую рубку и надел акваланг.

— Не забудьте, — сказал Хатчинсон, — когда подниметесь на поверхность, просто дрейфуйте по течению, и оно само принесет вас сюда. Я оставлю дизель работать на малых оборотах, и вы услышите подводный выхлоп за двадцать метров. Надеюсь, этот чертов туман не рассеется. Иначе вам придется плыть до Даб-Сгейра.

— Это было бы прелестно. А что будете делать вы, если туман рассеется?

— Как что? Обрублю канат и дам деру.

— А если они погонятся за вами?

— За мной? Каким образом? Обречь двух или трех человек на верную смерть? Создать поселение мертвецов-водолазов на "Нантсвилле"?

— Видит бог, — сказал я с раздражением, — вам не следовало так шутить. А то слова могут сбыться и я стану одним из них.

До водолазного бота я доплыл по поверхности, работающий компрессор все время давал мне четкое представление о направлении. Я нырнул, когда до бота оставалось всего метра три.

На борту "Нантсвилла" было три водолаза — живых, а не мертвых, и работали они как черти. Как могли бы работать черти под таким давлением, на такой глубине. Стальной канат подъемника, который служил мне путеводной нитью в недра "Нантсвилла", заканчивался стальным кольцом с четырьмя цепями, прикрепленными к четырем углам корзины из стальной сетки. Два водолаза нагружали корзину небольшими стальными ящичками, которые они вытаскивали из люка на веревках — примерно по одному ящику в минуту. Ящики были небольшие, но тяжелые, каждый по пятьдесят килограмм: в каждом было по четыре стандартных золотых слитка. Каждый ящик целое состояние. И на борту "Нантсвилла" таких состояний было триста шестьдесят. Я попробовал прикинуть скорость разгрузки. В корзину входит шестнадцать ящичков. Шестнадцать минут на погрузку. Еще десять — чтобы поднять корзину, выгрузить и спустить обратно. Скажем, сорок штук в час. За полтора часа шестьдесят. После полутора часов работы они должны сменить водолазов. Сорок минут, включая две остановки для декомпрессии — по двенадцать и двадцать четыре минуты — плюс время на переодевание и спуск. Пусть будет час. Значит, они будут выгружать по шестьдесят ящиков за каждые два с половиной часа. Двадцать четыре ящика в час — но кто скажет мне, сколько их еще осталось в бронированной камере "Нантсвилла"? Я должен был выяснить это, и выяснить немедленно.

Трос подъемника дернулся, полная корзина начала подниматься. Водолазы сопровождали ее, придерживая, чтобы она не цеплялась за надстройку. Я начал спускаться в люк. Внизу и справа от меня я вдруг увидел луч света. Луч двигался, потому что шел от фонаря на шлеме третьего водолаза. Водолаз был в бронированной камере.

Они не стали подбирать ключ к сейфу. Они просто вырезали автогеном кусок броневой обшивки, примерно два на полтора метра. Я приблизился к проему и заглянул внутрь. Там было достаточно света помимо фонаря водолаза. Ящики со слитками были аккуратно расставлены на полках вдоль борта. Мне хватило пяти секунд, чтобы сосчитать оставшиеся слитки. От трехсот шестидесяти ящиков осталось примерно сто двадцать.

Что-то вдруг коснулось моего запястья. Я глянул и увидел линь — нейлоновый линь, который тянул к себе водолаз, чтобы привязать к ручке очередного ящичка. Я быстро убрал руку.

Он стоял спиной ко мне. Он был занят привязыванием линя, но он покончил с этим двумя быстрыми движениями и выхватил нож из ножен на поясе. Я пытался понять, зачем ему нож. Оказалось нож был предназначен для меня. Возможно, он повернул голову и краем глаза увидел меня. Или почувствовал натяжение линя. Или его шестое чувство работало лучше моего. И даже в тяжелом водолазном костюме он двигался слишком быстро для меня. Он был уже в полутора метрах от меня, а я все еще торчал на месте: после всех этих приключений реакция у меня стала как у мешка с цементом. Пятнадцатисантиметровое лезвие ножа блестело в его поднятой руке, но бог знает, зачем ему понадобился нож. Он бы и без ножа справился с двумя такими, как я. Потому что это был Квинн.

Я смотрел прямо ему в лицо с каким-то парализующем любопытством.

Я видел его лицо, видел, как он затылком нажимает на клапан, чтобы стравить лишний воздух, я ждал, что он нажмет подбородком кнопку телефона. Но он и не думал этого делать: Квинн никогда не просил о помощи и теперь он тоже в помощи не нуждался. На губах его играла усмешка. Маска скрывала мое лицо, но он знал, что имеет дело именно со мной. Он медленно двигался вперед, готовясь к броску.

Секунды замешательства истекли. Я двинулся назад, прочь от бронированной камеры. Вдруг я наткнулся на воздушный шланг, тянувшийся к шлему Квинна, схватил его и потянул вниз, налегая всей тяжестью, чтобы лишить Квинва равновесия. Остро отточенное лезвие пропороло мой скафандр от нижнего ребра до правого плеча. Я сильнее дернул шланг. И тут я потерял Квинна из виду он исчез в облаке блестящих воздушных пузырьков. Шланг, выдерживающий чудовищное давление морских глубин, не мог выдержать встречи с лезвием отточенного как бритва ножа, потому что нож был в руке самого сильного человека, которого я когда-либо знал. Квинн перерезал собственный воздушных шланг, и теперь никакие силы в мире не могли его спасти. Чтобы сообщники, вернувшись решили, что произошел несчастный случай, что Квинн запутался и случайно перерезал шланг, пытаясь освободиться, я обмотал нейлоновую веревку, вокруг бешено молотящих ног, стараясь держаться подальше от этих молотящих рук.