Когда в терновнике некому петь

Она пожала плечами:

– Как скажешь. Вот просплюсь и куда угодно, хоть в Абхазию на Новый Афон.

Глеб радостно улыбнулся и ушел в комнату, оставив маму наедине с ее переживаниями. А рано утром они сели в игуменский "форд", чтобы через некоторое время ступить на святую лаврскую землю.

Погода была отличная, и все шло прекрасно. Благодаря золотому кресту Никодима они действительно могли беспрепятственно передвигаться по всей территории. Одна церковь, другая, братские корпуса... Они ходили по хрустящему гравию дорожек и болтали о разных церковных вещах. Мама же, наверное, не до конца придя в себя после вчерашней водки, плелась за ними с отсутствующим видом. Казалось, ее больше не интересуют ни чудотворные иконы, ни мощи святых, ни архитектура, настолько вяло и безразлично она отвечала на редкие вопросы Глеба. И лишь в тот момент, когда они зашли в большой собор, ее глаза вспыхнули, и она тихо сказала:

– Обрати внимание, Никодим не крестится, когда входит в церкви.

– Может, священникам так положено?
– предположил Глеб, следя за батюшкой, который с видом туриста расхаживал по храму.

– Я смотрю, им много что положено.

Она стянула с головы платок и расправила волосы.

– Куда уж нам, смертным, за ними угнаться.

Глеб махнул рукой, подумав, что она немного зациклилась на чужих пороках, и подошел к Никодиму:

– А могилы патриархов мы посмотрим?

– Конечно, только сначала зайдем в церковную лавку.

Оставив маму загорать на круглой площади, они протиснулись сквозь кричащую толпу в магазинчик.

– Выбирай, - Никодим показал на большие и малые кадила, которые связками висели на покосившейся полке.
– Хочу тебе сделать подарок. Афонский вариант - это, конечно, интересно, но надо привыкать к канонической форме.

Глеб, затаив дыхание, уставился на посеребренное кадило с большими бубенцами. Может быть, это? Или слишком дорого? Какую сумму хочет пожертвовать батюшка сыну своей дамы сердца?

Никодим перехватил его взгляд:

– Да, мне тоже это нравится. Берем, - Он расплатился и отдал Глебу картонную коробку.
– Ну что, сейчас к патриархам, а потом на выход? Может быть, сегодня еще съездим в Новый Иерусалим?

– Конечно!
– Глеб чуть не подпрыгнул от радости.
– Главное, чтобы мама согласилась.

Но ей было все равно. Пожаловавшись на слабость, она забралась с ногами на заднее сиденье машины и, свернувшись жалким клубком, заснула, чем очень порадовала Глеба, который теперь мог, не стесняясь, перемывать с Никодимом кости всей братии.

Поздно вечером, когда позади остались и лаврские церкви, и Новый Иерусалим, они вернулись домой. Мама уговорила Никодима остаться ночевать, поэтому Глебу пришлось спать с ней в одной кровати. Он немного побурчал на то, что его лишили комнаты, но потом успокоился и быстро заснул.

Утро наступило для него неожиданно рано. Еще не пробило восемь, а он уже открыл глаза. Не желая больше лежать без дела, он аккуратно переполз через спящую маму и пошел на кухню.

– С добрым утром.

Никодим сидел за столом и пил чай. На нем было шелковое мамино кимоно, разрисованное танцующими гейшами.

– Как тебе мой летний подрясник?

Он потуже затянул пояс и расправил длинные рукава.

– Забавно, правда?

Летний подрясник... Глеб, не мигая, посмотрел на смеющихся японок и попытался переварить услышанное. Батюшка спит с женщинами и завтракает в шелковом кимоно! И это нормально, вполне обычно, не предосудительно... На секунду Глеб представил себе свою долгую жизнь, которую он собирался связать с церковью, и вдруг отчетливо увидел, что все... все, что ему еще предстоит узнать, понять, пережить, не удивит его так, как удивил этот летний подрясник отца Никодима. Отныне и на долгие, долгие годы он будет возвращаться мыслями к этому моменту и вспоминать гейш, выплясывающих свой танец на толстом животе игумена.

Так, наверное, и приходит мудрость - в миг, от одного взгляда на что-то такое, что почти невозможно осознать. И что теперь? Ему стало понятно, что отец Никодим сделал свое дело. Он отыграл эту партию, и теперь все - можно делать пересадку и менять транспорт. Глебу с ним больше не по пути. Пора переходить на новый этап, а значит... Господи! Сделай так, чтобы он ушел в прошлое, а его место занял кто-то другой. Такой, с которым можно будет двигаться дальше без летних подрясников и пляшущих гейш... А эта история... Пусть она просто закончится... Никак и ничем...

– Привет!

Мама зашла на кухню и поманила Никодима рукой:

– Можно тебя на минутку?

Они ушли в ее комнату и заперлись. Глеба прострелило любопытство. О чем они будут говорить? Надо во что бы то ни стало подслушать этот разговор. Он бросился к двери и прилип ухом к деревянной прохладе.

– Что ты имеешь в виду?
– Никодим немного подкашливал.
– Я не понимаю.

– Пытаюсь объяснить тебе, что все кончено, - мама говорила спокойно и неожиданно ровно.
– Больше не будет ничего. Ни любви. Ни дружбы. Ни общения. Я хочу, чтобы ты знал, что уничтожил во мне веру. Растоптал все хорошее, с чем я пришла к тебе. И теперь я ничего не желаю о тебе слышать. Все. Ты свободен. Уходи.

– Ну и хорошо!
– он воскликнул это как обиженный малыш.
– Ты мне уже давно неинтересна. Я предсказываю тебе, что еще немного, и ты докатишься до панели. У тебя ничего не получится. И даже если ты выйдешь замуж, то это будет грандиозная ошибка. Нет, все у тебя будет хорошо... Но все же...

– Заткнись и убирайся, - мама прошипела это змеей.
– Надеюсь, у тебя хватит такта не переводить свои мелочные обиды на моего сына. Да. И кстати... Не бойся. Я никуда не пойду исповедоваться, чтобы, не дай Бог, тебя не выперли из церкви, в которой, конечно же, необходимы такие святые, как ты.

– Можешь хоть к самому патриарху идти! Если я заслужил, то пусть так и будет!

Никодим выбежал из комнаты и даже не обратил внимания на отскочившего от двери Глеба.

Он быстро собрался и, буркнув на прощание что-то неразборчивое, покинул квартиру.

– Я его прогнала.

Мама медленно прошла на кухню, вытащила из холодильника начатую бутылку водки и бросила ее в мусорное ведро.

– Что скажешь?

Глеб пожал плечами:

– Ничего. Наверное, пришло время. И что ты теперь будешь делать?

– Думаю, завтра... в крайнем случае послезавтра я пойду исповедуюсь и причащусь. Просто пока не знаю, кому именно можно доверять.

– Есть тайна исповеди.

– Все ли ее соблюдают?

– Они обязаны!

Она рассмеялась и провела рукой по его волосам:

– Глупый ты мой наивный ребенок... Есть лишь горстка избранных, которые действительно соблюдают все законы, а остальные...
– мама тяжело вздохнула, - остальные лишь делают вид и изображают из себя священников. Знаешь, я бы не задумываясь обратилась в Патриархию и рассказала о поведении отца Никодима самым принципиальным людям, благо он сам неоднократно называл мне их имена... Но увы... Если я это сделаю и предъявлю им как доказательство наши фотографии, то ты, мой милый мальчик, не сможешь остаться в системе, а это будет крах всех твоих надежд. Поэтому я поеду в какое-нибудь захолустье, к священнику, который не будет выносить сор из избы, и просто исповедуюсь, чтобы снять с себя эту тяжесть. А Никодим... Пусть его судят там, - она показала наверх, - и может быть, хоть этот трибунал вынесет ему справедливый приговор.