Когда я вернусь (Полное собрание стихов и песен)

А потом наступил такой день, когда «Дому сирот», детям и воспитателям приказано было явиться с вещами на Умшлягплац (так называлась при немцах площадь у Гданьского вокзала).

Эшелон уходит ровно в полночь, Паровоз-балбес пыхтит – Шалом! – Вдоль перрона строем стала сволочь, Сволочь провожает эшелон Эшелон уходит ровно в полночь, Эшелон уходит прямо в рай, Как мечтает поскорее сволочь Донести, что Польша «юдэнфрай». «Юдэнфрай» Варшава, Познань, Краков, Весь протекторат из края в край В черной чертовне паучьих знаков, Ныне и вовеки – «юдэнфрай»! А на Умшлягплаце у вокзала Гетто ждет устало – чей черед, И гремит последняя осанна Лаем полицая – «Дом сирот»! Шевелит губами переводчик, Глотка пересохла, грудь в тисках, Но уже поднялся старый Корчак С девочкою Натей на руках. Знаменосец, козырек заломом, Чубчик вьется, словно завитой, И горит на знамени зеленом Клевер, клевер, клевер золотой.Два горниста поднимают трубы, Знаменосец, выпрямил древко козырек с заломом, Детские обветренные губы Запевают гордо и легко: Наш славный поход начинается просто, От Старого Мяста до Гданьского моста, И дальше, и с песней, построясь по росту, К варшавским предместьям, по Гданьскому мосту! По Гданьскому мосту!По улицам Гданьска, по улицам Гданьска Шагают девчонки, Марыся и Баська, А маленький Боля, а рыженький Боля Застыл, потрясенный, у края прибоя, у края прибоя…» Пахнет морем, теплым и соленым, Вечным морем и людской тщетой, И горит на знамени зеленом Клевер, клевер, клевер золотой!Мы проходим по трое, рядами, Сквозь кордон эсэсовских ворон… Дальше начинается преданье, Дальше мы выходим на перрон. И бежит за мною переводчик, Робко прикасается к плечу, – «Вам разрешено остаться, Корчак», – Если верить сказке, я молчу, К поезду, к чугунному парому, Я веду детей, как на урок, Надо вдоль вагонов по перрону, Вдоль, а мы шагаем поперек.Рваными ботинками бряцая, Мы идем не вдоль, а поперек, И берут, смешавшись полицаи Кожаной рукой под козырек. И стихает плач в аду вагонном, И над всей прощальной маятой – Пламенем на знамени зеленом Клевер, клевер, клевер золотой. Может, в жизни было по другому, Только эта сказка вам не врет, К своему последнему вагону, К своему чистилищу-вагону, К пахнущему хлоркою вагону С песнею подходит «Дом сирот»:«По улицам Лодзи, по улицам Лодзи, Шагают ужасно почтенные гости, Шагают мальчишки, шагают девчонки, И дуют в дуделки, и крутят трещотки… И крутят трещотки!Ведут нас дороги, и шляхи, и тракты, В снега Закопане, где синие Татры, На белой вершине – зеленое знамя, И вся наша медная Польша под нами, Вся Польша…»

И тут кто-то, не выдержав, дал сигнал к отправлению – и эшелон Варшава-Треблинка задолго до назначенного часа, случай совершенно невероятный, тронулся в путь…

Вот и кончена песня. Вот и смолкли трещотки, Вот и скорчено небо В переплете решетки. И державе своей Под вагонную тряску Сочиняет король Угомонную сказку…Итак, начнем, благословясь…Лет сто тому назад В своем дворце неряха-князь Развел везде такую грязь, Что был и сам не рад.И, как-то, очень рассердясь, Призвал он маляра.«А не пора ли, – молвил князь, – Закрасить краской эту грязь?»Маляр сказал: «Пора, Давно пора, вельможный князь, Давным давно пора».И стала грязно-белой грязь, И стала грязно-синей грязь, И стала грязно-желтой грязь Под кистью маляра.А потому что грязь есть грязь, В какой ты цвет ее не крась.Нет, некстати была эта сказка, некстати, И молчит моя милая чудо-держава, А потом неожиданно голосом Нати Невпопад говорит: «До свиданья, Варшава!»И тогда, как стучат колотушкой о шпалу, Застучали сердца колотушкой о шпалу, Загудели сердца: « Ма вернемся в Варшаву!Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!»По вагонам, подобно лесному пожару, Из вагона в вагон, от состава к составу, Как присяга гремит: «Мы вернемся в Варшаву!Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!Пусть мы дымом растаем над адовым пеклом, Пусть тела превратятся в горючую лаву, Но водой, но травою, но ветром, но пеплом, Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!»А мне-то, а мне что делать?И так мое сердце – в клочьях!Я в том же трясусь вагоне, И в том же горю пожаре, Но из года семидесятого Я вам кричу: «Пан Корчак!Не возвращайтесь!Вам будет стыдно в этой Варшаве!Землю отмыли добела, Нету ни рвов, ни кочек, Гранитные обелиски Твердят о бессмертной славе, Но слезы и кровь забыты, Поймите это, пан Корчак, И не возвращайтесь, Вам страшно будет в этой Варшаве!Дали зрелищ и хлеба, Взяли Вислу и Татры, Землю, море и небо, Все, мол, наше, а так ли?!Дня осеннего пряжа С вещим зовом кукушки Ваша? Врете, не ваша!Это осень Костюшки!Небо в пепле и саже От фабричного дыма Ваше? Врете, не ваше!Это небо Тувима!Сосны – гордые стражи Там, над Балтикой пенной, Ваши? Врете, не ваши!Это сосны Шопена!Беды плодятся весело, Радость в слезах и корчах, И много ль мы видели радости На маленьком нашем шаре?!Не возвращайтесь в Варшаву, Я очень прошу Вас, пан Корчак, Не возвращайтесь, Вам нечего делать в этой Варшаве!Паясничают гомулкулусы, Геройские рожи корчат, Рвется к нечистой власти Орава речистой швали…Не возвращайтесь в Варшаву, Я очень прошу Вас, пан Корчак!Вы будете чужеземцем В Вашей родной Варшаве!

А по вечерам все так же играет музыка. Музыка, музыка, как ни в чем не бывало:

Сэн-Луи блюз – ты во мне как боль, как ожог, Сэн-Луи блюз – захлебывающийся рожок! На пластинках моно и стерео, Горячей признанья в любви, Поет мой рожок про дерево Там, на родине, в Сэн-Луи. Над землей моей отчей выстрелы Пыльной ночью, все бах да бах! Но гоните монету, мистеры, И за выпивку, и за баб! А еще, ну прямо комедия, А еще за вами должок – Выкладывайте последнее За то, что поет рожок!*А вы сидите и слушаете, И с меня не сводите глаз, Вы платите деньги и слушаете И с меня не сводите глаз. Вы жрете, пьете и слушаете, И с меня не сводите глаз, И поет мой рожок про дерево, На котором я вздерну вас! Да-с! Да-с! Да-с!

«Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю, как это делается».

Как я устал повторять бесконечно все то же и то же, Падать, и вновь на своя возвращаться круги.Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже, Я не умею молиться, прости меня и помоги!…

// * Вариант: 

О земле моих дедов и прадедов 

Подпевай моему рожку 

И плевать мне на сумму катетов,

Что вбивается нам в башку,

Плевать мне на белое знамя,

На проклятый ваш белый свет

И на ваши белые здания,

Коли черного выхода нет.

КОГДА Я ВЕРНУСЬ

…Когда я уезжал из России, я не взял с собой никаких бумаг. Ни черновиков, ни записных книжек, ничего решительно. Я не был уверен, что бумаги мои пропустят, и понадеялся на свою память. Память меня не подвела! Но, тем не менее, сегодня, сейчас, три года спустя, я с великим трудом заставляю себя закончить работу над составлением этого сборника. Многие стихи-песни, помещенные здесь, были сочинены еще в России, это последние стихи, которые подписаны словами – Москва, Жуковка, Серебряный бор, Переделкино. И мне очень трудно расстаться с этими стихами! Мне все время кажется, что было что-то еще, и еще, и еще, что я, все-таки, многое растерял, забыл… Может быть, я и вправду что-то забыл!

Александр Галич

…Когда умирают травы – сохнут, Когда умирают звезды – гаснут, Когда умирают кони – они дышат, А когда умирают люди – поют песни!Велемир Хлебников

Когда я вернусь

Когда я вернусь… Ты не смейся, когда я вернусь, Когда пробегу, не касаясь земли по февральскому снегу, По еле заметному следу – к теплу и ночлегу – И вздогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь – Когда я вернусь.О, когда я вернусь!..Послушай, послушай, не смейся, Когда я вернусь И прямо с вокзала, разделавшись круто с таможней, И прямо с вокзала – в кромешный, ничтожный, раешный – Ворвусь в этот город, которым казнюсь и клянусь, Когда я вернусь.О, когда я вернусь!..Когда я вернусь, Я пойду в тот единственный дом, Где с куполом синим не властно соперничать небо, И ладана запах, как запах приютского хлеба, Ударит в меня и заплещется в сердце моем – Когда я вернусь.О, когда я вернусь!Когда я вернусь, Засвистят в феврале соловьи – Тот старый мотив – тот давнишний, забытый, запетый. И я упаду,Побежденный своею победой,И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои!Когда я вернусь.А когда я вернусь?!..

СЕРЕБРЯНЫЙ БОР

СВЯЩЕННАЯ ВЕСНА

Собирались вечерами зимними, Говорили то же, что вчера… И порой почти невыносимымиМне казались эти вечера.Обсуждали все приметы искуса, Превращали – в сложность – простоту, И моя Беда смотрела искосаНа меня – и мимо, в пустоту.Этим странным взглядом озадаченный, Темным взглядом, как хмельной водой, Столько раз обманутый удачами,Обручился я с моей Бедой!А зима все длилась, все не таяла, И пытаясь одолеть тоску – Я домой, в Москву, спешил из Таллина,Из Москвы – куда-то под Москву.Было небо вымазано суриком, Белую поземку гнал апрель… Только вдруг, – прислушиваясь к сумеркам,Услыхал я первую капель.И весна, священного священнее, Вырвалась внезапно из оков! И простую тайну причащенияУгадал я в таяньи снегов.А когда в тумане, будто в мантии, Поднялась над берегом вода, – Образок Казанской Божьей МатериПодарила мне моя Беда!…Было тихо в доме. Пахло солодом. Чуть скрипела за окном сосна. И почти осенним звонким золотомТа была пронизана весна!Та весна – Прощенья и Прощания, Та, моя осенняя весна, Что дразнила мукой обещанияИ томила. И лишила сна.Словно перед дальнею дорогою, Словно – в темень – угадав зарю, Дар священный твой ладонью трогаюИ почти неслышно говорю:– В лихолетье нового рассеянья, Ныне и вовеки, навсегда, Принимаю с гордостью Спасение Я – из рук Твоих – моя Беда!

ПИСЬМО В СЕМНАДЦАТЫЙ ВЕК

…По вечерам, написав свои обязательные десять страниц (я писал в Серебряном боре «Генеральную репетицию»), я отправлялся гулять. Со мною неизменно увязывался дворовый беспородный пес, по кличке Герцог. С берега Москвы-реки мы сворачивали в лесную аллейку, доходили до троллейбусной остановки, огибали круглую площадь и тем же путем возвращались к реке. Я садился на скамейку, закуривал, «Герцог» устраивался у моих ног. Мы смотрели на бегущую воду, на противоположный берег. Справа стояла церковь – Лыковская Троица, – превращенная в дровяной склад, а слева расстилались угодия государственной дачи номер пять. Там жил, еще член Политбюро в ту пору, Д. Полянский. Именно его вельможному гневу я был обязан, как выразились бы старые канцеляристы, «лишением всех прав состояния». Вертеть головой, то направо, то налево – было чрезвычайно интересно.

Уж так ли безумно намеренье – Увидеться в жизни земной?! Читает красотка с картины Вермейера Письмо, что написано мной.Она – словно сыграна скрипкою – Прелестна, нежна и тонка, Следит, с удивленной улыбкою, Как в рифму впадает строка.А впрочем, мучение адово Читать эти строчки вразброд!Как долго из века двадцатого В семнадцатый почта идет!Я к ней написал погалантнее, Чем в наши пишу времена…Смеркается рано в Голландии, Не падает снег из окна.Госпожа моя! Триста лет, Триста лет вас все нет, как нет. На чепце расплелась тесьма, Почтальон не несет письма, Триста долгих-предолгих лет Вы все пишете мне ответ. Госпожа моя, госпожа, Просто – режете без ножа!До кого-то доходят вести, До меня – только сизый дым. Мы с дворовой собакой вместе Над бегучей водой сидим. Пес не чистой породы, помесь, Но премудрый и славный пес… Как он тащится, этот поезд, Триста лет на один откос! И такой он ужасно гордый, Что ему и гудеть-то лень…Пес мне ткнулся в колени мордой, По воде пробежала тень.Мы задремлем. Но нас разбудит За рекой громыхнувший джаз…Скоро, скоро в Москву прибудет Из Голландии дилижанс!Вы устали, моя судьба, От столба пылить до столба? А у нас теперь на Руси И троллейбусы, и такси. Я с надеждой смотрю – а вдруг Дилижанс ваш придет на круг? Дилижанс стоит на кругу… Дилижанс стоит на кругу… Дилижанс стоит на кругу – Я найти его не могу!Он скоро, скоро, скоро тронется!Я над водой сижу опять. Направо – Лыковская Троица, Налево – дача номер пять. На этой даче государственной Живет светило из светил, Кому молебен благодарственный Я б так охотно посвятил! За все его вниманье крайнее, За тот отеческий звонок, За то, что муками раскаянья Его потешить я не мог! Что славен кличкой подзаборною, [23] Что наглых не отвел очей, Когда он шествовал в уборную В сопровожденьи стукачей!А поезд все никак не тронется! Какой-то вздор, какой-то бред…В вечерний дым уходит Троица, На даче кушают обед.Меню государственного обеда:Бламанже.Суп гороховый с грудинкой и гренками.Бламанже!Котлеты свиные отбивные с зеленым горошком.Бламанже!!Мусс клубничный со взбитыми сливками.Бламанже!!!– Вы хотите Бля-ман-же?– Извините, Я уже!У них бламанже сторожат сторожа, Ключами звеня. Простите меня, о – моя госпожа,Простите меня! Я снова стучусь в ваш семнадцатый век Из этого дня. Простите меня, дорогой человек, Простите меня!Я славлю упавшее в землю зерно И мудрость огня.За все, что мне скрыть от людей не дано – Простите меня!Ах, только бы шаг – за черту рубежа [24] По зыбкому льду…Но вы подождите меня, госпожа, Теперь я решился, моя госпожа, Теперь уже скоро моя госпожа, Теперь я приду!..Я к Вам написал погалантнее, Чем в наши пишу времена.Смеркается рано в Голландии, Но падает снег из окна.

23

Вариант:

Что горд судьбою, им поверенной, Им – ты пальцем не грози Я как стоял – стою. Расстрелянный Стою – не ползаю – в грязи.

24

Вариант:

Сквозь время за черный провал рубежа Из скуки оков Я, все-таки, вырвусь, моя госпожа, Вы только дождитесь меня, госпожа, Вы только простите меня, госпожа, Во веки веков

НОМЕРА

И. Б.

Вьюга листья на крыльцо намела, Глупый ворон прилетел под окно И выкаркивает мне номера Телефонов, что умолкли давно.Словно сдвинулись во мгле полюса, Словно сшиблись над огнем топоры – Оживают в тишине голоса Телефонов довоенной поры.И внезапно обретая черты, Шепелявит озорной шепоток:– Пять-тринадцать-сорок три, это ты? Ровно в восемь приходи на каток!Пляшут галочьи следы на снегу, Ветер ставнею стучит на бегу, Ровно в восемь я прийти не могу… Да и в девять я прийти не могу!Ты напрасно в телефон не дыши, На заброшенном катке ни души, И давно уже свои «бегаши» Я старьевщику отдал за гроши.И совсем я говорю не с тобой, А с надменной телефонной судьбой. Я приказываю:– Дайте отбой! Умоляю:– Поскорее отбой!Но печально из ночной темноты, Как надежда, И упрек, И итог:– Пять-тринадцать-сорок три, это ты? Ровно в восемь приходи на каток!

ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ

«Люди, я любил вас – будьте бдительны!»

Юлиус Фучик (Любимая цитата советских пропагандистов)

Я люблю вас – глаза ваши, губы и волосы, Вас, усталых, что стали, до времени, старыми, Вас, убогих, которых газетные полосы Что ни день – то бесстыдными славят фанфарами! Сколько раз вас морочили, мяли, ворочали, Сколько раз соблазняли соблазнами тщетными… И как черти вы злы, и как ветер отходчивы, И – скупцы! – до чего ж вы бываете щедрыми!Она стоит – печальница Всех сущих на земле, Стоит, висит, качается В автобусной петле.А может, это поручни… Да, впрочем, все равно! И спать ложилась к полночи, И поднялась – темно.Всю жизнь жила – не охала, Не крыла белый свет. Два сына было – сокола, Обоих, нет, как нет!Один убит под Вислою, Другого хворь взяла! Она лишь зубы стиснула – И снова за дела.А мужа в Потьме льдиною Распутица смела. Она лишь брови сдвинула – И снова за дела.А дочь в больнице с язвою, А сдуру запил зять… И, думая про разное, – Билет забыла взять.И тут один с авоською И в шляпе, паразит! – С ухмылкою со свойскою Геройски ей грозит!Он палец указательный Ей чуть не в нос сует:– Какой, мол, несознательный, Еще, мол, есть народ!Она хотела высказать:– Задумалась, прости!А он, как глянул искоса, Как сумку сжал в горсти И – на одном дыхании Сто тысяч слов подряд!(«Чем в шляпе – тем нахальнее!» Недаром говорят!)Он с рожею канальскою Гремит на весь вагон:– Что с кликой, мол, китайскою Стакнулся Пентагон!Мы во главе истории, Нам лупят в лоб шторма, А есть еще, которые Все хочут задарма!Без нас – конец истории, Без нас бы мир ослаб! А есть еще, которые Все хочут цап-царап!Ты, мать, пойми: неважно нам, Что дурость – твой обман. Но – фигурально – кажному Залезла ты в карман!Пятак – монетка малая, Ей вся цена – пятак. Но с неба каша манная Не падает за так!Она любому лакома, На кашу кажный лих!..И тут она заплакала И весь вагон затих.Стоит она – печальница Всех сущих на земле, Стоит, висит, качается В автобусной петле.Бегут слезинки скорые, Стирает их кулак… И вот вам – вся история, И ей цена – пятак!Я люблю вас – глаза ваши, губы и волосы, Вас, усталых, что стали, до времени, старыми, Вас, убогих, которых газетные полосы Что ни день – то бесстыдными славят фанфарами!И пускай это время в нас ввинчено штопором, Пусть мы сами почти до предела заверчены, Но оставьте, пожалуйста, бдительность «операм»! Я люблю вас, люди! Будьте доверчивы!