Кого я смею любить. Ради сына

академию”.

Мы так и не добились от него никаких пояснений, он только посмеивался в ответ. Но мы подсчитали, что,

должно быть, несмотря на всю свою бережливость, а пожалуй, даже и скупость, он опустошил свою копилку.

Чуть не забыл сказать о подарке, который он сделал своей матери. Кроме дня поминовения усопших и

годовщины смерти Жизели, мы иногда (по настоянию Лоры) бывали на кладбище второго или третьего января.

Бруно, которому в октябре исполнилось семнадцать, неожиданно для нас принес на могилу своей матери

семнадцать гвоздик.

Февраль. Семнадцатого впервые в жизни я слышал, как мой сын рассуждал о девушке. Луиза

добродушно посмеивалась над своей подружкой Жерменой, которой стоит только познакомиться с мальчиком,

как она уже воображает, что он к ней неравнодушен.

— Вот как, — говорит Бруно, — значит, и я становлюсь съедобным. Честное слово, она в прошлый раз

смотрела на меня, как улитка на салат.

А двадцать четвертого, видя, что брат с сестрой свертывают ковер в гостиной, Бруно решает

воспользоваться случаем и присоединиться к их компании; и вот уже мой недотепа усердно, на собственный

страх и риск танцует блюз. Танцует с Улиткой. Наша скромная гостиная не часто служит таким целям, и, когда

нам выпадает подобная честь, я, как и полагается в этих случаях, удаляюсь. Но сегодня я решаю остаться, я

наблюдаю за Бруно, который безжалостно наступает на ноги Жермене, неловко, но мужественно делает свое

дело, получая, видимо, единственное от него удовольствие — чувствует себя взрослым. Я окончательно

успокоился, когда, проплывая мимо меня со своей дамой, он быстрым движением поднял над ее головой два

пальца, сделав ей рожки.

Март. Он почти освоился в компании Луизы и Мишеля. Сманивая его куда-нибудь, Луиза еще шутливо

спрашивает меня:

— Ты одолжишь нам на время своего сына?

Случается, что ей отвечает сам Бруно:

— Нет, мне надо еще написать сочинение.

Важно сохранить видимость, что он отказался сам.

Если же он согласен, то испрашивает мое разрешение в самой лаконичной и независимой форме:

— Идет?

Апрель. Почему я до сих пор ничего не сказал о той любви (ворчливой, нескладной, похожей на любовь

теленка, что, набегавшись за день, тыкается мордой в материнское вымя), которую Бруно по-прежнему питает к

Лоре? Ее ничуть не пошатнула наша с ним взаимная привязанность. С тех пор как Бруно понемногу начал

избавляться от своей застенчивости, правда пока еще intra muros 1, — как наша Джепи, которая лает лишь дома,

— в нем проснулся преобразователь.

Реформаторский дух живет и в Луизе, но он распространяется на обои, мебель, клумбы в саду, ширину

брюк, выбор какой-нибудь безделушки — словом, на все внешнее, на все то, что может привлечь взгляд. Ее

вкусы очень определенны, обходятся они очень дорого и к тому же слишком радикальны, чтобы их могла

принять Лора, которая, несомненно, отстала от жизни. Многое мог бы сделать Мишель, внушающий своей

тетке священный трепет (мне порой кажется — правда, я об этом никогда не говорил, — именно то, что я

породил этого орла, высоко вознесшегося на своих крыльях, со злыми и острыми, как у всех орлов, когтями,

заставляет Лору относиться ко мне почти с таким же благоговением, как и к Всевышнему, творцу всего живого)

… Но Мишеля наш дом интересует постольку поскольку: пусть пока в нем остается все по-старому, позже он

все это перечеркнет, так же как его жизненные успехи перечеркнут то, чего добился я сам. Однако Бруно,

который еще ничего не достиг в жизни, на которого до сих пор в семье ласково смотрят как на маленького, мой

Бруно, любимый, дорогой мальчуган, словно законсервированный в сиропе, до сих пор имел только право на

нашу любовь, но не имел права голоса.

1 Дома (лат.).

Но вот пришло и его время. Теперь Бруно без пяти минут бакалавр. Я уже говорил вам: теперь и он что-

то значит в жизни. Ему исполнилось семнадцать, идет восемнадцатый год, то есть скоро наступит тот возраст,

когда перед лицом закона мальчики становятся взрослыми и могут получить даже водительские права. Слух

Лоры оказался более чутким к этим переменам, и не мудрено: ведь его реформаторский пыл направлен почти

полностью на тетку. Он никогда не делает Лоре замечаний (он скорее начал бы петь ей дифирамбы, как в былые

времена Мамуля). Но он далек и от того, чтобы слагать сонеты в честь прекрасной дамы, чьим Петраркой я не

пожелал стать. Его стремление изменить жизнь Лоры проявляется повседневно, на каждом шагу. Война

косынкам, война фартукам, война ecce ancilla 1. Он идет на кухню и начинает убеждать Лору, что все давно уже

переделано, что она сама придумывает себе работу, что она не может сидеть сложа руки — это превращается у

нее в манию; он тащит ее в гостиную, усаживает в кресло.

— Вот посиди просто так! Хоть минутку! Ну можешь ты это сделать ради меня?

Мы о чем-то спорим, а Лора слушает, слегка покачивая головой, в этом заключается все ее участие в

разговоре. Бруно перекидывает ей мяч:

— Ну а ты что думаешь по этому поводу?

То, что думает Лора, никогда не бывает слишком передовым, но, впрочем, и не слишком отсталым.

Кажется, что читаешь книгу непризнанного автора. Книги сами не говорят, их нужно снимать с полки.

Май. Меня коснулась лишь одна реформа: теперь я только президент содружества, называемого семьей, в

котором Бруно — последняя область, достигшая автономии. Тут вопрос принципа, который позволяет им

мириться с необходимостью выражать свои верноподданнические чувства, получать субсидии, считаться с

домом — этой базой, где еще бодрствуют вооруженные силы. Бруно, который ни за что на свете не признался