Кого я смею любить. Ради сына

обратном. Но иногда я выдумываю какой-нибудь благовидный предлог — мне нужно заехать на почту, к

парикмахеру, в книжный магазин — и прошу отвезти меня в Ансени, чтобы дать ему возможность

попрактиковаться, сесть вместо меня за руль нашей малолитражки. И, уж конечно, я не стану бранить его за то,

что он слишком резко переключает скорости: удовольствие, которое при этом получает новоиспеченный шофер,

стоит старой шестерни.

Однако мое терпение вот-вот лопнет, впервые в Эмеронсе я готов считать дни. Меня раздражает не

только глупейшее соперничество моих сыновей, но и этот непрерывный тамтам, джига, то неистовство, которое

опустошает их и отравляет все их развлечения, и тот священный ужас (надоело, все это мы уже столько раз

слышали, сейчас у нас каникулы), который вызывают у них разговоры на серьезные темы. Мне непонятна

ненасытная жажда удовольствий; те небольшие радости, которые я знал в жизни, никогда не утомляли меня.

“Не следует слишком много развлекаться, чтобы не пресытиться”, — говорила моя мать, которая вообще не

знала, что такое развлечения. Они же буквально пожирают их. И меня бесит, когда они, не в силах придумать

себе новые забавы, начинают зевать. Гости еще молчат. Но Луиза уже не скрывает, что ей становится скучно.

— Рыбная ловля, лодка, купание, рыбная ловля, лодка, купание… В Эмеронсе только и есть что река. Не

слишком разойдешься.

А ведь по их милости я в какой-то степени испортил себе каникулы. Мой расчет был прост: я надеялся

сблизиться со своими старшими детьми, подружиться с ними, понять их. Но я, как правило, оказываюсь вне

игры, и мне все труднее бывает предугадать, как они отнесутся к тому или иному поступку. Например, они

вечно критикуют “нелепый наряд Лоры”. И вот, обидевшись, Лора делает над собой похвальное, как она

полагает, усилие и однажды утром появляется в брюках. Вы думаете, она имеет успех? Как бы не так! Все

шокированы. Луиза шепчет мне на ухо:

— Нет, ты только погляди, как она вырядилась.

— Точно так же, как ты и твои подруги… В конце концов, ей всего тридцать три года, она на полпути

между вами и мной.

— Конечно, — замечает Бруно, — но она моя тетя.

Я понял, как мне кажется, что, на их взгляд, брюки идут девушкам (правда, брюки требуют узких бедер),

а не матерям. Подобно тому как священник перестает быть священником, как только снимает свое облачение,

мать в брюках оскорбляет их взор. А Лора для них все равно что мать. Где только эти свободомыслящие прячут

свое чувство святого?

Вот вам другой пример: как они все возмутились, когда наш почтальон, наша местная газета, сообщил,

что мы не увидим больше нашего мясника, так как тот, бросив жену с двумя девочками, сбежал с бакалейщицей

из Варада.

— Он оставил ей лавку, — весело уточнил почтальон.

— И детей! — негодуя воскликнула Луиза.

Послушали бы вы Мари — она судила еще строже.

И то, что жена открыто ему изменяла, и то, что он пять лет не решался утешиться с другой женщиной, в

их глазах не служило ему оправданием. Я хотел поспорить: ведь оставаться в семье было бы с его стороны

лицемерием. Но мне тут же возразили, что дело совсем не в жене — измена за измену, он имел право отплатить

ей той же монетой, — а в детях, у них есть незыблемые права на отца, который, дав им жизнь, подписал некий

нерасторжимый контракт, ведь они могли бы и не появиться на свет. Мне показалось, что в их понимании:

“Дети не просили, чтобы их рожали”, — контракт был односторонним. Я уже собирался возразить. Но взгляд

Бруно, устремленный на человека, подписавшего с ним контракт, ясно говорил, что человек этот принадлежит

ему, и, напомнив мне кое о чем, этот взгляд вначале заставил меня промолчать.

Но потом заставил заговорить, придав мне мужества и напомнив, что если у Бруно есть права на меня, то

я отвечаю за него и в случае необходимости должен уметь защитить его от него самого. К сожалению, разговор

закончился взрывом. После обеда я застал его на террасе, то есть на той самой площадке, на которой когда-то

рыбаки-фермеры складывали, спасая от паводка, сено и навоз и которую мы потом засыпали песком, натаскав

его с ближайшей отмели. Отсюда была видна не только лужайка, где в то время стояли палатки, но и река, и

окрестности на несколько километров вокруг.

— Ты один? — спросил я его.

Прищуренные глаза, поджатые губы и короткий ответ:

— Они ушли.

— Ну, тогда послушай-ка меня, сынок…

Я заранее приготовил целую речь.

— Послушай, сынок, нельзя так, с ходу, в самые последние дни решать столь сложный вопрос. Надо

заранее посоветоваться с кем-то, что-то разузнать, предпринять.

И папа в энный раз принимается перечислять различные возможности, он взвешивает, сравнивает и,

жестикулируя, произносит одну из тех проникновенных речей, на которые его иногда вдохновляли в лучшие

дни его лучшие ученики. Мол, давай поразмыслим вместе, сынок. И может быть, не торопясь, общими силами и

придумаем что-нибудь до конца месяца. И, похлопав по плечу сына, который, казалось, сосредоточенно слушал,

папа наконец спросил, стараясь его подбодрить:

— Тебе действительно ничего не приходит в голову?

Бруно, казалось, очнулся от своей задумчивости. Он конечно, слышал мой вопрос, но это было

единственное, что он расслышал из всей моей речи.

— Нет, просто ума не приложу, куда делись эти мерзавцы.

И эти слова его вызвали взрыв — один из тех редких, страшных и великолепных взрывов гнева, которые,

несмотря на мою обычную сдержанность, у меня бывают.

— Черт возьми, — завопил мосье Астен, — я целых пять минут распинаюсь перед ним, говорю ему о

самых важных вещах, от которых зависит все его будущее, а этот идиот даже не слушает меня! Этому сопляку