Кого я смею любить. Ради сына

старше ее, но зато у него тридцать миллионов, вот черт! Быть шлюхой — это полбеды, можно сменить ремесло.

Но вот так продаться на всю жизнь, да еще по закону — это уже совсем невесело.

Никакого бунтарского духа, но и никакой покорности. Он мало что уважает, но мало чем и возмущается.

Жизнь то, что она есть — она не так уж хороша, жаль, конечно, но ничего не поделаешь. История — машина,

фабрикующая глупость и злость: новейшая история это доказывает достаточно наглядно; но годы, которые

Бруно не довелось пережить, вызывают в нем не больше и не меньше ужаса, чем ассирийские зверства,

злодеяния Нерона или Варфоломеевская ночь. Для него, так же как и для Луизы с Мишелем, прошлая война не

тема для разговора; кто говорит о ней — выдает свой возраст. У нас были убитые на войне — обнажим головы.

И больше ни слова. Отстранимся. И в этом отстранении — неприятие: это его не коснулось, он не безумец, он

отвергает такое наследство. И действительность не заставит его отречься от своих взглядов. О человеке,

который добровольно завербовался в армию и дал себя убить, Бруно без всякой жалости, но и без презрения

скажет:

— Ненормальный какой-то.

А про великолепного Мау-Мау, который в соревнованиях на приз газеты “Франс суар” потрясал своим не

менее великолепным дротиком, он скажет:

— Это вместо того, чтоб тренироваться по-настоящему и взять семидесятипятиметровку!

Спортивные соревнования — убежище мирных людей. Пусть показывают свою силу на аренах. Там

американцы могут “пустить кровь” русским или наоборот. Вот когда загорается мой миролюбивый сын! Если

по телевизору вечером передают американскую вольную борьбу — кэтч, он буквально рычит, следя за

сплетением двух волосатых, вспотевших тел, за клубком, в котором уже невозможно различить, где змея, а где

Лаокоон.

— А ну, вдарь ему, вдарь!

Казалось, заговаривать с ним после спорта о живописи и литературе было бессмысленно. Однако о

хорошей картине или о книге, которую он прочел одним духом, Бруно коротко скажет:

— Сила!

Мои тридцать учеников научили меня понимать, что значат эти слова в современном языке, и я горжусь

вкусом Бруно, так как знаю очень образованных людей, которые подолгу изучают что-то, разбирают свои

впечатления с осторожностью врача, выслушивающего сердце больного, и все-таки ошибаются чаще, чем он,

хотя и пользуются стетоскопом.

Г Л А В А X V I

Четырнадцатое июля. Мы должны были уже уехать, но Луиза освободилась только тринадцатого, и из-за

нее мы задержались. Мы укладываем чемоданы, готовясь к отъезду. Один в своей комнате, я собираю вещи.

Через открытое окно порывы ветра доносят до меня издалека паровозные гудки и патриотические марши,

которые играет военный оркестр у памятника в парке мэрии. В коридоре кто-то тащит большую плетеную

корзину. Я слышу, как Бруно возмущается:

— Ты что, не могла меня позвать?

Громко смеясь, не знаю уж почему, он сбегает по лестнице. И этот беззаботный, полный детской

непосредственности смех плохо вяжется с обликом почти взрослого мужчины. И я уже не знаю, хочется ли мне,

чтобы этот смех, от которого у меня становится радостней на душе и который в то же время раздражает меня,

оборвался или продолжал звучать.

Пробил его и мой час. В конце июня он сдал последний экзамен на бакалавра. Без блеска, но и без

особых трудностей. Кончились наши бесконечные поездки Шелль — Вильмомбль в маленькой автомашине,

кончилась наша тихая жизнь вдвоем. Меня снова охватывает страх. Куда теперь уйдет он от меня?

Конечно, этот вопрос следовало бы поставить иначе: куда мне теперь его определить? Или даже: куда он

сам себя определит? Мишель — тот не стал колебаться, он сразу же нашел правильный путь, и теперь, ко

всеобщему удовлетворению, заканчивает первый курс Политехнической школы. (Он, правда, немного устал и,

несмотря на все свои старания, смог занять лишь четвертое место на курсе). Особых проблем у нас не возникло

и с Луизой, которая сама выбрала профессию и заставила нас примириться с принятым ею решением. Она уже

начинает неплохо зарабатывать. Она даже предложила вносить свою долю в наш бюджет, и я, чтобы не задеть ее

самолюбия, согласился, но в то же время, чтобы не слишком страдало мое самолюбие, наполовину уменьшил

названную сумму. У Бруно нет призвания. Когда спрашивают о его планах, он отвечает неопределенно и

уклончиво:

— У меня есть еще время. Рано загадывать.

Или же:

— Я ведь пока не сдал последнего экзамена. Еще, чего доброго, сглазишь.

Действительно ли я так стремился добиться ответа? При неопределенности еще можно на что-то

надеяться. Пытаешься найти оправдание, убеждаешь себя: “В конце концов, он прав, надо еще подумать,

степень бакалавра сама по себе ничего не значит. Пусть попробует получить степень лиценциата… На это ему

понадобится по меньшей мере три года”.

Но лиценциата каких наук? Большинство отцов предпочитает, чтобы их дети шли по их стопам, то есть

строят планы на будущее, исходя из своего прошлого; у меня “обратный” недостаток, я сам не захотел, чтобы

Бруно изучал классические языки, лишив его таким образом не только возможности последовать моему

примеру, но и вообще поступить на филологический факультет. Незнание классических языков создаст для него

также дополнительные трудности, если его вдруг привлечет степень лиценциата права, которая высоко

котируется в интеллигентных семьях и так удобна, если хочешь еще больше оттянуть решение вопроса. Я не

думаю, чтобы он смог учиться на математическом факультете, а уж тем более в каком-нибудь техническом

институте. Нет у него способностей и к языкам, и это очень помешало бы ему, реши он вдруг стать

преподавателем. Я не могу представить его себе ни фармацевтом, ни врачом, к тому же тут надо заранее

подумать и о деньгах, о кабинете, который ему никогда не открыть без посторонней помощи. А я вряд ли смогу