Кого я смею любить. Ради сына

бы, что его не так уж манит свобода, пользуется ею очень умеренно. Это для него своего рода тренировка, не

всегда такая уж приятная, похожая на утреннюю зарядку, которой он предпочитает заниматься один. Он делает

для себя открытие, что, если раньше дети трепетали перед своими родителями, теперь им приходится трепетать

перед своими старшими братьями, которые всегда умеют придумать что-то очень интересное и власть которых,

поскольку она еще только утверждается, куда менее терпима, чем родительская. То, что ему нелегко было

перенести от меня, он с легкостью вынесет от этих двадцатилетних парней, этих маленьких бессердечных

капралов, к которым так липнут младшие и словно только и ждут их окриков: “Ну, давай быстрей,

пошевеливайся! Тоже мне, додумался! Неужели тебя понесет в воскресенье в бассейн? Чего там делать?

Смотреть на мокрое мясо? Ты просто рехнулся… Идем лучше играть в волейбол! Только смотри не растянись,

как в прошлый раз. А то на площадке после дождя настоящее болото. Ну, держись!” Скажи ему десятую долю

этого отец, и он показался бы сыну извергом. А про такого парня Бруно только скажет: “Силен!”

Командиров женского пола он просто пока сторонится. Он отыгрывается на более младших, они

чувствуют, чем вызвано его внимание, и потому оно не слишком им льстит, но все-таки придает, так же как и

ему самому, уверенности. Когда они всей своей разношерстной компанией, в которой случайно оказываются все

трое Астенов, прогуливаются по улице, можно не сомневаться, впереди всех будет живая, воздушная,

стремительная Луиза, рядом с ней ее подруги — Мари Лебле, Жермена и их эквиваленты мужского рода; следом

за ними будет шествовать затянутый в портупеи Мишель в сопровождении своей свиты, среди которой больше

предусмотрительных маменькиных дочек, нежели легкомысленных болтушек. Бруно же вместе с Ксавье и

маленькими нимфами, которые еще подкладывают себе грудь, будет замыкать шествие. Если даже он сумеет

вырваться вперед, ему в лучшем случае достанется Одилия, которой Мишель говорит “ты”, хотя она

обращается к нему на “вы”. Бруно же она говорит “ты”, а он путается в местоимениях, называя ее то “ты”, то

“вы”.

“Ты” побеждает довольно быстро, чему я, пожалуй, даже рад. Бруно лишен естественной

непринужденности, и ему необходимо развивать в себе это качество. Среди всех девиц, которые постоянно

толкутся у нас (большинство из них приятельницы моих старших детей), я предпочел бы выбрать, не показывая

вида, и тайком удержать для Бруно наиболее безобидных.

Июнь. Я слушаю Бруно, который старается уяснить для себя некоторые вопросы.

О чем мы говорили в тот раз? Кажется, о случайности, в которую может внести свои поправки закон

больших чисел. Он смеется и потом снова повторяет:

— Теперь мне ясно. Вот, например, ты мой отец, я твой сын, мы связаны, и здесь нет никакого

исключения из закона больших чисел. Но ведь в основе всего лежит чистая случайность: мы с тобой не

выбирали друг друга.

— Зато потом выбрали, — прошептал я.

А про себя подумал: “Человек никого и ничего не выбирает. Он или отказывается, или принимает: выбор

небогат”. Я не мог сказать этого Бруно. Действительно, мы не выбираем себе родителей, редко выбираем жен —

обычно их приносит нам случайная встреча, не выбираем детей — большинство из них родится из-за

недостаточной предосторожности родителей, и еще реже нам удается сделать, чтобы они выросли такими,

1 Положению служанки (лат.).

какими мы хотели бы их видеть. Вот почему так сложны и бессмысленны все семейные проблемы. Но не надо

разочаровывать новичков. Бруно и так не назовешь оптимистом. Как-то, прослушав зажигательную речь

Башлара (а он был мастер их произносить) о возможностях современной молодежи, о тех преимуществах,

которые у нее имеются по сравнению с нашим поколением, Бруно, вернувшись домой, сказал мне:

— Согласен, возможности у вас были куда более ограниченны, зато вы знали, чего хотите в жизни.

И когда я попытался возразить, сказав, что в конце концов каждое поколение находит себе спасительный

якорь в какой-нибудь идее, Бруно прибегнул к такому сравнению:

Я не хотел бы тебя обидеть, но ведь нам очень нелегко жить на свете после вас. До чего же вы сумели

перепутать все идеи! Словно провернули их через мясорубку. Это напоминает мне одно Лорино блюдо, когда

она так размельчит, так перемешает разные овощи, что невозможно понять, что ешь.

У него нет особой страсти к гносеологии. Однако он никогда не откажется поспорить на философские

темы (он называет это “разглагольствованием”), что невозможно, например, с Мишелем, который так

категоричен в своих взглядах, или с Луизой, которая находит эти отвлеченные проблемы скучными и

совершенно бесполезными. (Для нее то, что не связано с красотой, модой и удовольствиями, называется “все

остальное”, и она предпочитает не касаться его. Философия для нее все равно что филателия. Конечно, есть

прекрасные марки, но она не коллекционирует их.) Бруно охотно высказывает свое мнение, причем он никогда

не считает себя умнее остальных — в этом он похож на меня, но некоторые его мысли меня просто сбивают с

толку. Я и раньше заметил это по своим ученикам: все реже сталкиваешься с лицемерием у молодого поколения,

этот вирус постепенно уничтожает какой-то новый антибиотик, растворенный в их слюне, подобно тому как

пенициллин окончательно побеждает сифилис. У Бруно есть свои представления о совести (и еще какие!), но

они не совпадают с моими. У него свои моральные устои, но внешняя сторона дела для него не имеет большого

значения.

— Ты слышал? Скорняк с улицы Жан-де-Шелль женился на дочери своей служанки. Он на тридцать лет