Кого я смею любить. Ради сына

договоров об аренде за прошлый век, устаревших документов на владение собственностью и актов о передаче

прав на нее, свидетельствующих о нашем давнем упадке, — лежала коробка из-под бинтов и конверт. В коробке

— два обручальных кольца: мамино и — о чудо! — бабушкино, тайно спасенное от продажи “сорочьим

благочестием”, падким на бриллианты; одного этого кольца хватит для спасения Залуки. Но в конверте,

положенном сюда наверняка в тот день, когда, по возвращении из Бернери, было снято папино кольцо,

находился листок писчей бумаги, а на листке — эти сумасбродные строчки:

Я, нижеподписавшаяся, Изабель Гудар, в замужестве Мелизе, завещаю моему мужу, Морису Мелизе,

долю моего имущества, поступающую в свободное распоряжение, и рекомендую его в качестве опекуна моих

дочерей, в случае если на это даст согласие их отец…

Слава Богу, я успела вовремя.

XXII

Я так и не знаю, стыдиться мне или гордиться тем, что было потом. Впрочем, мне кажется, что во всем,

что мы делаем, добро настолько перемешано со злом, что трудно разобрать, что к чему, да и жить стало бы

невозможно, если бы требовалось именно разложить все по полочкам. Думаешь, что приносишь себя в жертву,

и не знаешь, что эта жертва — жгучая радость, доставленная потайному уголку твоей души. Думаешь, что ты

эгоистка, — и замечаешь, что ты при этом проявила столько слабости, что этим воспользовались все, кроме

тебя. Простофили — вот кто мы такие прежде всего.

Кто в Залуке был большим простофилей? После тяжелого вечера, во время которого я, как могла,

избегала оставаться наедине с Натали или с Морисом, наступила ночь, затянув дом своим крепом. Затем снова

настал день. Мне казалось, что я поднялась первой, но Нат уже спорила в гостиной с Морисом по поводу

выбора нотариуса. Она стояла за нашего, мэтра Армеле. Он — за своего, мэтра Руа, говоря, что, если даже

месье Дюплон откажется от услуг мэтра Армеле, мэтр Руа все-таки будет представлять одну из сторон. Я

поостереглась их рассудить, а Морис поостерегся впутать меня в их спор; чтобы чувствовать себя свободнее, я

отпустила его в девять часов в выбранную им нотариальную контору. Натали тотчас же повернулась ко мне.

— Ну и ночку я провела, девочка моя! Только подумать — зарыл ее, как собаку! И еще цепляется… Бог

знает почему!

К счастью, она не зашла дальше этого, ограничившись порицанием викария, за которым в приходе

числилось немало провинностей:

— Он что, не знает, что среди добрых христиан покаяние превыше наказания? Всегда надо считать, что

люди раскаялись, даже если ты в этом сомневаешься. Тогда у всех легче на душе, и дурному в этом потачки нет.

Затем, поскольку спасение души превыше услады тела, она составила для нас соответствующий график.

De profundis 1 читалось каждые три часа, на коленях, перед камином в гостиной. Было положено начало

анонимной “цепи молитв”, переписанной тринадцать раз для отправки тринадцати верующим старушкам,

стоявшим одной ногой в могиле, которые не посмеют навлечь на себя гнев Божий, разорвав эту цепочку, а,

напротив, постараются разветвить ее по кантону. Наконец, Нат решила, что мы три месяца будем обходиться без

сладкого, и точно подсчитала, исходя из ста франков экономии в день, сколько это будет в мессах, заказанных

кюре в форме “частной просьбы”, без упоминания имени покойного. По общим расценкам выходило почти

десять, и Натали фыркнула, когда я предложила присовокупить к этому треть своего жалованья, которую я

оставляла на собственные нужды. Однако она отказалась:

— Нет, та жертва ценная, которую приносишь долго. Воспоминания и свечки сгорают потихоньку.

Но вечером, когда Морис вернулся вместе с мэтром Руа, чтобы принять первые положенные

охранительные меры, я поняла, почему она весь день не отходила от меня ни на шаг. Натали вдруг как-то

странно отступила на второй план, а в ящике с защелкой, где, как она объявила, “Мадам хранила свои бумаги”,

были обнаружены недорогое колечко — мамино — и, ко всеобщему удивлению, триста тысяч франков

казначейскими билетами, которых — в этом я была уверена — накануне там не было.

В последующие дни Натали, притворяясь, будто снова подчинила меня себе, без вопросов разрешила мне

вернуться в Нант. Она даже шепнула:

— Для меня невелика радость, что ты туда возвращаешься. Но этот в законах — как рыба в воде. Лучше

уж знать, что он замышляет.

Я, однако, еще хорошенько не знала своих намерений. Морис пугал меня своей уверенностью, такой же

твердой, как у Натали. Как адвокат он не мог не знать, что его шансы весьма сомнительны, но он рассчитывал

на меня в своем мужском ослеплении: обладаемая девушка, целиком находящаяся в твоей власти, — это ключ от

дома.

Впрочем, он делал все, что мог, чтобы позолотить свой ключик. С первого же дня, чтобы не отстать от

противника — он наверняка понял, откуда взялись казначейские билеты, — Морис заехал к мэтру Руа и

небрежно отказался в моем присутствии от своей пресловутой четверти наследства, заявив, что не хочет, чтобы

его обвиняли в том, будто он обокрал своих падчериц, и без того небогатых. Этот поступок тронул меня так, что

я и выразить не могу, а он еще усилил это чувство, проявив тактичность жениха.

Но несвоевременный визит мэтра Тенора, запершегося в кабинете вместе с Морисом, все испортил. Одно

только присутствие этого человека, приходившегося мне, так сказать, свекром — по линии сына, бывшего, со

своей стороны, моим отчимом, — жестоким образом напоминало о двусмысленности моего положения. Его

1 Молитва об усопших.

присутствие так же ясно означало и то, что, простив сыну промах, исправленный милосердным случаем, этот