Кого я смею любить. Ради сына

господин явился по-отечески заверить отпрыска в своем участии и, наверное, призвать его как можно скорее

покинуть Залуку, так как не дело ему содержать дочерей своей покойной супруги. Мысль о том, что он мог

заподозрить, будто я, корысти ради, цепляюсь за Мориса, возмутила меня. Но и оказала мне услугу: еще один

аргумент в мою пользу. Однако этот аргумент стал невыносимым, когда мэтр Тенор, два-три раза повысив голос

во время разговора, вышел из кабинета решительным шагом. Неужели Морис, опередив мое согласие, в котором

был уверен, сделал глупость и позволил отцу о чем-то догадаться? Этот холодный взгляд — бросал ли он мне

обвинение в том, что, вслед за матерью, я остановила свой выбор на наследнике Мороки? Мое замешательство

было слишком явственным, чтобы не встревожить Мориса, который, истолковав все по-своему, закрыл дверь и

бросился ко мне:

— Ничего не бойся. Папа хотел, чтобы я вернулся в Нант. Естественно, я не мог ему признаться… В

общем, не сейчас.

Он наклонился ко мне. Но я отвернулась, тряхнув своими рыжими волосами.

* * *

Крупное объяснение состоялось только в конце недели. Что в Залуке, что в Нанте, Морис начинал

нервничать. Ему все труднее удавалось выносить кисло-сладкие замечания Натали. Со мной он пытался

держаться с предсвадебной нежностью с оттенком сочувствия, но у него это плохо получалось. Отвращение, с

которым я отвергала все его авансы, наверное, приписывалось им моему горю и печальной — и запоздалой —

деликатности по отношению к покойной; возможно, он даже видел в этом другую — и не менее запоздалую —

деликатность, честолюбие неудачливой любви, перед которой вдруг открылось будущее и которая отказывается

от временных даров, чтобы выказать себя достойной окончательного — чтобы восстановить свою

девственность. Наконец он не выдержал и однажды утром, приехав в контору, властно обнял меня. Я

изворачивалась, как угорь, но он меня не отпускал.

— Иза, — сказал он, — я знаю, о чем ты думаешь. Ты говоришь себе, что была моей любовницей, потому

что не могла быть моей женой, а теперь больше не будешь ею, раз я могу на тебе жениться. Но Иза, я о другом и

не прошу…

Однако он зажал мою голову в сгибе своего локтя: чтобы заставить замолчать совесть, поцелуй —

лучший замок на любой роток! Помогая себе рукой, умевшей меня смягчать, он, великий психолог, продолжал

самым что ни на есть теплым голосом:

— Я прекрасно понимаю тебя, дорогая. Будь спокойна. Мне тоже было не по себе, мне тоже это претило.

Но теперь мы свободны, и я люблю тебя…

Теперь!.. Вот то единственное слово, которого не следовало произносить, говоря об этой свободе! И я

люблю тебя… Довод тенорино, дважды заводившаяся пластинка! Слова эхом отдавались у меня в голове,

обретая всю полноту своего смысла: “Теперь мы поженимся, потому что он меня любит, ведь правда, после

моей матери, немного попользовавшейся этой любовью и завещавшей ее мне, по преимущественному праву,

сверх причитающейся доли, в активе своего наследства”. Как мог Морис до такой степени обманываться во

мне? Однако он сжимал меня все сильнее, бормоча мне в волосы:

— Конечно, люди станут судачить…

За его голосом, говорившим о свадьбе, я слышала ужасный, злорадный шепоток по беспроволочному

телеграфу нашего кантона: “Слыхали? Они там, в Залуке, времени даром не теряют! Сначала мать, потом дочь,

а может быть, обе сразу… Дружная семейка, что и говорить!” Я уже представляла изумление мэтра Шагорна,

который некогда склонился передо мной со словами: “Мадам Мелизе?” — и поторопился исправить свою

оплошность, узнав о моем звании девицы Дюплон; теперь ему придется поспешно исправлять другую, когда,

назвав меня “мадмуазель”, он снова услышит поправку: “Нет, на этот раз мадам Мелизе”. Какая путаница

начнется в голове и на языках наименее склонных к злословию! Обе жены по имени Изабель. Обе — в

девичестве Дюплон. Обе “узаконены” милостью Мориса, просто обреченного “белить закопченную трубу” (по

меткому выражению наших мест, где неузаконенное не освящается, но так же легко отшелушивается

хитростью, как отставшая краска — ногтем).

— Но у меня есть план. Я тебе потом расскажу…

У него были прежние глаза и дыхание, как у гепарда. “Потом! — сказала себе Изабель, которую я

ненавижу, наполовину раздетая. — Потом, потому что сначала надо быть милой, дать ему залог. Я позволю тебе

это еще один раз. В последний раз. Ради стыда, который тебе положен, ради пользы, которую ты из этого

извлечешь, но не ради удовольствия. План! Что (и план? Ты должна знать. Мужчина — это известно каждой

шпионке — глупо доверяется той, кто ему отдается…”

Он доверился. Едва разъяв объятия, в которых я отказалась от своей доли наслаждения (и обнаружила,

как паразитично в своей мишурности наслаждение мужчины, цепляющегося за нас, словно орхидея за развилку

ветвей), Морис снова принял строгий, серьезный вид сутяги, собирающегося в суд, и, застегиваясь,

причесываясь, сразу сказал:

— Послушай, Иза, я хочу поговорить с тобой откровенно. Ты, кажется, не понимаешь, что нас в любую

минуту могут разлучить. Наше положение гораздо сложнее, чем ты думаешь.

В его манере очищать довольно жирную расческу, вынимая застрявшие между зубцами волосы, не было

ничего драматического. Моя возрождающаяся ирония, непременная союзница возрождающейся неприязни,

отметила это, слегка запутавшись в сожалении: мне бы хотелось самой провести этот четкий пробор — плод

стараний расчески.

— Все зависит от тебя, — продолжал Морис. — Я написал твоему отцу, попросил передать мне

вернувшиеся к нему полномочия, которые уже принадлежали мне, поскольку при жизни твоей матери я