Кокон

Дала она с первого раза, но каждый раз изводила его лицемерным деревенским целомудрием, каждый раз требовала уговоров чуть не до рассвета, пока он не отворачивался к стене. Тогда наступала ее очередь тормошить и требовать. И как бы в награду за щепетильность,

Господь наградил ее, костлявую крошку, огромным дремучим влагалищем.

К боковой стенке стола, расположенной как раз напротив Хафизова, когда он от нее отворачивался (“Ты закончил?”), была прикноплена журнальная вырезка с изображением двух пухленьких детей и надписью по-украински “Защита детинства”. Она была ужасающе сентиментальна и чадолюбива, и постепенно начала шантажировать Хафизова мнимой (или настоящей) беременностью.

Проконсультировавшись у знакомого доктора, Хафизов узнал, что невозможность аборта – выдумка, и отказал ей в резкой форме.

И на десерт, года через полтора, он явился сюда со своей будущей

(первой) женой, когда тяга была в самом разгаре и негде было приткнуться. Таня (если ее звали так) сначала обалдела от изумления, а потом раскричалась, как положено разъяренной хохлушке. А он, интересно, чего ожидал? Ночлег они нашли в еще более странном месте

– у Греты Ивановны, бесполой, безмужней, неряшливой интеллектуалки, бывшей его институтским куратором и первой читательницей литературных проб.

ИНТЕЛЛИГЕНТ

Тогда Хафизов еще не умел определять возраст людей после тридцати пяти лет, и все они были “взрослые” или “пожилые”. Дочь Греты

Ивановны, умная, бесцветная Наташа, была на год-другой старше него, а сама Грета, пожалуй, немного моложе его родителей. Было ей под пятьдесят, а может – за пятьдесят, но, во всяком случае – не тридцать и не семьдесят.

Внешность была столь же неопределенна. Какая-то серая припухлая округлость, валкая походка, розовые руки, розовые щеки, розовый заостренный нос и розоватые глаза под средней силы минусовыми очками в тонкой металлической оправе. Какая-нибудь серая пушистая кофта, абсолютно простая темно-синяя юбка, и наипростейшие войлочные боты на молнии, какие может носить невзыскательная женщина для максимального удобства по минимальной цене. Говорила она много и быстро, поверхностно шелестящим голосом, то и дело ставя риторические вопросы и, после недолгого прищура, отвечая на них раньше, чем собеседник успевал собраться с мыслями. При таком стиле речи в ее озвученный поток сознания не мог не заплывать вводный сор, звучащий по-русски “вот, предположим”, а по-английски – “вот, for example”.

Хафизов считал ее хорошим преподавателем английского и редчайшим знатоком литературы и, думаю, он ошибался, несмотря на несметное количество знаний (вернее – сведений) из теоретической и практической грамматики, истории, политики, географии, англо-, русско-, франко- и испаноязычной литературы, философии и мистики, накопленное хроническим чтением на нескольких языках, оседающее в серых закоулках ее путаного ума, бродящее, перекисающее и изливающееся в сплошное лирическое отступление уроков и умные внеклассные разговоры, абстрагированные настолько, что в ушах звенело, а из глаз шел дым. Видимо, это умственное помрачение, катализированное чаем и курением крепчайших мужицких папирос, и было ее целью, но на фоне школярской тупости института (с одной стороны) и хулиганской тупости друзей (с другой) тайные побеги в крамольную заумь казались увлекательным приключением, подпольем, секретом между мной и мной, надеждой на реальность любимой книжной фикции.

Едва ли не впервые Хафизов читал свой рассказ кому-то вслух.

Пальцы с листком дрожали, голос натянуто звенел, голову начинало ломить от напряжения. Некоторые места из того, что вчера кое-как успевала записывать рука (конец рассказа был написан совсем уж крупным, пьяным почерком с многочисленными описками), оказались непригодными для чтения интеллигентным женщинам, другие были явно лишними, и на скоростном спуске чтения он кое-что замямливал и менял, а кое-где перепрыгивал через фразу или часть абзаца. Чтение длилось гораздо дольше, чем он предполагал, и оставило за собой легкий срам ненужного секса.

– Вы хорошо, выразительно читаете, – высказалась Грета Ивановна после паузы, достаточной для того, чтобы несколько раз пожалеть о содеянном. – Возможно, это произвело такое впечатление из-за того

(пошел уже мысленный поток), что мы вас хорошо знаем, а при чтении глазами – у вас хороший, разборчивый почерк, – впечатление будет совсем другим. Не знаю. Голос у вас тоже приятный. А вот лицо у вас, что называется, ugly, по-английски это не совсем безобразный, а скорее – с неправильными, своеобразными чертами.

Что это, черт побери, означало: похвалу, порицание или приговор?

Как следовало себя вести: признать свои ошибки, отпарировать или промолчать? Он выбрал ни то, ни другое, ни третье, а самое глупое, – виновато хохотнул.

– Вы неплохо пишете, – продолжала себе Грета, – у вас есть интересные глаголы движения, очень интересные глаголы движения (что за чертовы глаголы, и какой интерес они могут представлять?)… но вы трусоваты, признайтесь, трусоваты и у вас сложные отношения с отцом. Он занимат большой пост? Член партии? Вы должны взять инициативу в семье в свои руки, да, да, вы уже не ребенок, уже пора, а главное – сменить культурную среду. Вам надо срочно бежать из этого института и этого города, вот, for exampl, Мориса Тореза или другой настоящий ВУЗ. Как вам это? У меня там хорошая подруга. А? У талантливого молодого человека здесь всего два пути: пойти в КГБ или опуститься. Все умные мужчины работают в КГБ, остальное захватили умные женщины. Мужчины совершенно деградировали, скоро их повсюду заменят женщины. Как вам это? Вы пишете стихи? У вас должны получиться хорошие стихи. Вообще, из вас может получиться писатель, а может и не получиться, но вам надо больше читать латиноамериканцев.

Отношения Хафизова с отцом были не сложные, они были поганые. Но его отец никогда не поднимался, не рожден был подняться выше уровня младшего заводского руководства (много-много – начальник котельной), и даже этот уровень выпускника техникума был предметом гордости всей его многодетной, наполовину вымершей от голода и грязи семьи деревенских татар. Что же касается трусоватости, то Грета, не долго думая, перевесила ее на Хафизова с героя его рассказа, нарочитого неврастеника, доведенного деспотичным отцом до самоубийства.

Подобный случай недавно произошел с его знакомым, сыном большого партийца.

– Не знаю… мне трудно оценивать себя… и все-таки герой вымышленный, хоть и от первого лица…

– Отстранение, I see, – прищурилась Грета, и разговор перешел на обычную диссидентщину, в которой жизнь – всего лишь повод для параноидальной критики – сплошная трагедия, деградация и злой умысел правящих дураков. Подобные мысли легко возникают в любом раздраженном уме, а в женском, предвзятом, назойливом изложении сначала вызывают поддакивание, а потом отторжение. Жизнь не могла быть настолько отвратительна, местами было очень даже ничего. И отец его был не больше коммунистом, чем он комсомольцем. И кроме него он знал многих членов партии, которые не были плохими, злонамеренными людьми. И как можно было, будучи мужчиной, согласиться с той ролью бессильных выродков, которую уделила мужчинам эта никчемная дама?

Хафизов возвращался домой, шатаясь от интеллектуально-табачной одури, задним числом строил хитроумные доводы проигранной дискуссии, и нес в руке полузапретную книгу Нормана Мейлера “Американская мечта”, которая считалась порнографической.

ЛУНАТИК

С детства Хафизов “блажил” в ночи полнолуния: вскакивал с постели, вскрикивал, бессознательно бродил по комнатам и воевал с фантомами лунных кошмаров. Однажды он разбил себе кулак о стенной выключатель, притворившийся грабителем, в другой раз сломал абажур настольной лампы, который стоял на подоконнике и померещился лезущим в окно “лунным волком” и, самое смешное, треснул в бок спящую жену, когда ему почудилось, что он вырывает нож у немецкого диверсанта.

Подобные странности все чаще переходили из полусонного бреда в поступки бодрствующего, а иногда и трезвого человека только потому, что Луна рассветилась слишком напряженно. Вдруг он начинал вытворять такие штуки, которые можно увидеть только в похабных фильмах, или проявлял бессмысленную жестокость, или бродил по дворам с длиннющим ножом, или налегал на алкоголь и другие отравляющие вещества. Это была тоскливая, бессонная, болезненно бодрая жизнь, и его лицо в зеркальном отражении становилось неестественно юным и здоровым.