Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

Мы уже упоминали сравнение «истинной возлюбленной» с первоцветом и пятерицей:

На холм, что первоцветами поросТак густо, что щедрейшею из росИзлейся Небо – каждый первоцветБыл собственною каплею одет, —И, подражая манне звезд в числе,Те Млечный Путь творили на земле, —Я поднимался, чая отыскать,Любовь, что смог бы истинной назвать:Не женщиною быть должна она,Но большим, или меньшим, чем жена.<…>Мой Первоцвет, пышнее расцветайИ пятерицу в лепестки вплетай.Жена, что знаменована тобой,Сей тайный символ воплотит собой.Венец числа – десятка, если датьЛюбой из жен по половине – пять, —Она владела б половиной нас…(The Primrose. Первоцвет. Пер. И. Ковалевой)

Первоцвет, примула – «primrose» – имеет в английском еще ряд имен: ботаническое «star-primula» (звездная примула) и разговорное «true-love» (истинная любовь); в эмблематике и на водных знаках XVII в. можно найти настойчиво повторяющийся сюжет: примула, цветущая на вершине холма – обычно этот образ истолковывался как символ Эдема, Райского сада. На картах звездного неба той эпохи Млечный Путь изображался в виде окружности, «звездного пояса», охватывающего соответствующую сферу. [767] Тем самым «цветочный окоем», вспоенный небесной влагой и вскормленный землей, прочитывается как «истинное чувство», сочетающее в себе земную, плотскую, и небесную, духовную природу. Выстраиваемый Донном образ насыщается подтекстами и значениями [768] – чтобы к концу стихотворения воспарить в область чистого умозрения и нумерологического символизма, восходящего к Агриппе Неттесгеймскому. Знаменитый тайнознатец пишет:

767

В нашем истолковании мы опирались на работу: Durr R. A. Donne's «The Primerose» Journal of English and Germanic Philology (Illinois), LIX (April, I960). P. 218–222.

768

Ср. образ Мательды, собирающей «алые и желтые цветы» в Земном Раю. Сам Данте указывает устами Мательды на миф о Прозерпине, похищенной Аидом, когда она собирала весенние цветы на лугу. (Этим наблюдением мы обязаны И. Ковалевой).

«Пятерица наделена немалой силой, ибо она составлена из первого четного (т. е. – двойки) числа и первого нечетного (т. е. – тройки), кои есть начала женское и мужское. Математики называют их отцом и матерью. Пятерица, стало быть, обладает немалым совершенством, ибо образована сложением двух начал, а кроме того, она есть точная половина десятерицы, этого числа всего мироздания. Ибо если отнимать по числу с обоих концов десятерицы: девятку с одной стороны и единицу с другой, восьмерицу с одной стороны и двойку с другой, семерицу и тройку, шестерину и четверку, то их сумма всякий раз образует десятерицу, а пятерица есть ее совершеннейшая половина. Вот почему пифагорейцы именуют ее числом брачных уз и числом правосудия… Ее называют также числом счастья и благодати, и это печать Святого Духа, связь, связующая все сущее и число креста; она исчисляет язвы Христа, чьи отметины Он соблаговолил сохранить на Своем славном теле. Число сие совершеннее четверицы в той же мере, в какой одушевленное тело превосходит неодушевленное». [769]

769

La Philosophie occulte ou la Magie de Henri Cornellie Agrippa, Divisee en Trois Livres. Paris, 1910. II, VII. P. 239–240.

Донн вполне точно следует Агриппе, и ограничься он тем – стихотворение предстало бы «чистой» аллегорией, образцом ученой поэзии. Однако поэт вновь возвращается к теме чувственности и с горечью говорит о невозможности обрести возлюбленную, воистину совершенную, ибо приходится выбирать между «скудной» (в оригинале – scarce) плотской любовью и любовью к абстракции в духе петраркизма – и та, и другая неполны и несовершенны.

Вкус к нумерологическим контекстам вообще присущ Донну. Так, в «Элегии на смерть леди Маркхэм», открывающейся «классическим» донновским сравнением, не раз использованном им в проповедях и медитациях:

Смерть – Океан, а человек – земля,Чьи низменности Бог предназначает дляВторжения сих вод, столь окруживших нас,Что, хоть Господь воздвиг предел им, каждый разОни крушат наш брег…(Elegie on the Lady Marckham. Элегия на смерть леди Маркхэм. Пер. И. Бродского)

– в строках 7 и 8 он говорит о слезах скорби (tears of passion), захлестывающих близких покойной, что «они покрывают нашу твердь», – «above our firmament» – точно цитируя 7-й стих 1-й главы «Книги Бытия» в авторизованной версии короля Иакова: «And God made the firmament, and divided the waters which were under the firmament from the waters were above the firmament» – «И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью». [770]

770

Тот факт, что мы имеем дело не со случайным совпадением, а с осознанным приемом, легко доказать, проведя своеобразную параллель с Эдмундом Спенсером. Так, «Пастушеский календарь» Спенсера заканчивается посылкой, в которой поэт выражает надежду, что его поэтическая слава пребудет в потомстве. «Посылка» насчитывает 12 строф, по 12 слогов каждая, выстраивая своеобразный нумерологический квадрат, с одной стороны, соотносимый с эклогами «Календаря», написанными на каждый месяц года, а с другой – с символикой самой двенадцатерицы, которая есть «число вечности и постоянства».

Порой «слишком искусственная вычисленность» образов Донна объясняется его стремлением сковать хаос чувств уздой разума, заговорить боль, заглушить ее доводами рассудка.

В одном из самых сильных стихотворений – «Dissolution» – «Распад» (в переводе Г. Кружкова – «Возвращение») рассуждения в духе натурфилософии о перетекании первостихий друг в друга: «смерть земли – воды рожденье, смерть воды – воздуха рожденье, воздуха – огня рожденье и наоборот», [771] восходящие еще к Гераклиту (и знакомые современникам Донна прежде всего по Лукрецию и Марку Аврелию) призваны смягчить скорбь о смерти возлюбленной – «схоластика» становится «игрой в прятки с горем»: [772]

771

Фрагменты ранних греческих философов. Пер. А. Лебедева. Ч. I. М., 1989. С. 229–230.

772

Ср.: «Схоластика, ты скажешь. Да, Схоластика. И в прятки с горем/ Игра…» – И. Бродский. Пенье без музыки.

Она мертва; а так как, умираяВсе возвращается к первооснове,А мы основой друг для друга былиИ друг из друга состояли,То атомы ее души и кровиТеперь в меня вошли, как часть родная,Моей душою стали, кровью сталиИ грозной тяжестью отяжелили.И все, что мною изначально былоИ что любовь едва не истощила:Тоску и слезы, пыл и горечь страсти —Все эти составные частиОна своею смертью возместила.И эта смерть, умножив мой запас,Меня и тратит во сто крат щедрее,И потому все ближе час,Когда моя душа из плена плотиОсвободясь, умчится вслед за ней:Хоть выстрел позже, но заряд мощнейИ ядра поравняются в полете.(The Dissolution. Возвращение. Пер. Г. Кружков а)

Возможно, эта способность выговорить боль – и тем самым ее преодолеть – спасла Донна от того, чтобы наложить на себя руки. В самый мрачный период своей жизни Донн создает трактат «Биатанатос» (1608) – философское и религиозное оправдание самоубийства. «Лишение себя жизни не принадлежит к числу грехов естественных, а потому его можно осмыслить иначе», – заявляет он в подзаголовке трактата. Мысленно «проиграв» идею во всех ее аспектах, Донн преодолевает искус и находит в себе силы отойти от опасной черты: внутренне он уже покончил с собой. Об этом довольно красноречиво свидетельствует тот факт, что он завещал рукопись «Биатанатоса» Роберту Карру прося его не придавать трактат «гласности либо огню», [773] тем самым гарантируя сохранность необычного «литературного надгробия». Своеобразную интерпретацию этого сюжета можно найти у Борхеса. [774]

773

Gosse Е.
– инициал The Life and Letters of John Donne. Vol. 2. Gloucester, 1959. P. 224.

774

Борхес Х. Л. Сочинения. Т. 2. Рига, 1944. С. 81–84.

«Биатанатос» можно счесть своего рода поворотным пунктом, с которого начинается глубокое обращение Донна к религии. Видимо, не последнюю роль сыграло тут и отношение к Донну при дворе короля Иакова, взошедшего в 1603 г. на престол Англии. Несколько раз Донн через покровителей ходатайствовал у короля о должности, которая позволила бы ему привести в порядок свои весьма затрудненные финансовые дела – но получал отказ. «Мы знаем мистера Донна как человека искушенного в науках и одаренного способностями к ученому богословию, из него может выйти могучий проповедник. И желание наше состоит в том, чтобы видеть его на этой стезе – и никакой другой», – объявил король Роберту Карру графу Сомерсету. [775] Ситуация в чем-то парадигматическая: несколько веков спустя и в иной стране в таком же положении оказался Булгаков, попавший в поле пристального внимания Сталина: без средств к существованию, без возможности работать – но «как бы ценимый» тираном… (Заметим, кстати, что о стихах Донна король Иаков высказался довольно резко: «Подобно Господню творению, стихи доктора Донна превышают мое понимание» [776] – заявил монарх, сам грешивший поэтическими переводами из Дю Барта, Лукана и оставивший несколько трактатов по искусству поэзии.) Но те биографы Донна, которые утверждают, что принятие сана было своего рода капитуляцией перед неизбежностью, вряд ли видят ситуацию поэта во всей ее сложности. Иначе мы не поймем, почему в 1610 г. Донн ответил отказом на прямое предложение короля стать священником, – шаг, требующий очень большой внутренней свободы. Но через все свои метания Донн искал лишь одного – некой точки связи, способной объединить мироздание в целое, придать смысл разрозненным фрагментам опыта. В конце пути он мог сказать, что связь эта лишь одна: Крестная жертва. 23 января 1615 г. он принимает рукоположение (цв. ил 4б?).

775

Bewley M. Mask and Mirrors. New York, 1970. P. 19–20.

776

Smith A. S. John Donne. The Critical Heritage. London and Boston, 1975. P. 74–75. Интересно, что большим поклонником Донна был Карл I. В Британском музее имеется экземпляр «Песен и сонетов» (1633), принадлежавший последнему королю из рода Стюартов; работавший с этой книгой в начале XX в. сэр Грирсон утверждал, что в ту пору на ней еще можно было различить пометки, сделанные рукой Карла I. Известно также, что когда голландский поэт Константейн Хейгенс, бывший одно время послом в Лондоне, в разговоре с Карлом I упомянул о намерении перевести стихи Донна на голландский, король воскликнул: «Не верится, чтобы кто-нибудь мог достойно справиться с этой задачей!». – Ibid. Р. 81.

А дальше: капеллан короля, настоятель собора Святого Павла, проповедник… Однако при чтении его проповедей невозможно отстраниться от мысли, что их адресат – не столько паства, сколько он сам. Он убеждает себя, раз за разом он отстраивает собственную веру. В чем-то это не столько проповеди, сколько покаяния. В них очень явственно звучит: «Господи, я недостоин, но скажи только слово…» [777]

Он так же, как и раньше, склонен к парадоксам, к фантастическим метафорам. Чего стоят его утверждения о том, что «у Трисмегиста, у Зороастра и у Платона… мы обнаружим представления о Троице, выраженные куда яснее и буквальнее, чем у всех ветхозаветных пророков», или о том, что «Гермес (Трисмегист) старше тех первых секретарей Святого Духа, что оставили нам Библию – он был их предшественником». [778] Астрономия, алхимия, натурфилософия и естественная история – все идет в дело, ибо: творение свидетельствует о Творце. По «Проповедям» Донна можно составить своего рода «словарь эпохи» – они подобны калейдоскопу, где цветные стеклышки века – его географические открытия и философские системы, политические потрясения и духовные искания образуют завораживающий узор – не столько доказательство бытия Божия, сколько – исповедание веры. Не отсюда ли упрек, брошенный Т. С. Элиотом, который назвал Донна-проповедника «волхователем от религии… плотепоклонником, колдуном, провоцирующим оргию эмоций»; [779] Донн стремится не к доказательству, а к убеждению, но именно в этом кроется столь сильное воздействие его проповедей.

777

Мф. 8, 8.

778

Donne John. The Sermons of John Donne. Ed. by G. R.Potter and E. M.Simpson. Vol. VIII. Berkley – Los Angeles, 1956. P. 55, 255.

779

Цит. no: Rhodes N. Introduction/Donne John. Selected Prose. London, 1987. P. 21.

Джон Донн. Первая проповедь, прочитанная перед королем Карлом… Лондон, 1625

Возможно, мы лучше поймем донновские проповеди, если обратимся к самой знаменитой из его прозаических книг – «Devotions upon Emergent Occasions…» Возможный перевод этого названия: «Обращения к Господу в час нужды и бедствий» или «Молитвы в час бедствия» (учитывая, что требник по-английски – «The Book of Devotions»), однако помня о том, насколько «модернистом» был для своего времени Донн, по-русски книгу эту хочется назвать иначе: «Взывая на краю» (но об этом – чуть ниже).