Колодезная пыль

Он выбрался из своего убежища, осторожно спустился в тоннель и пошёл по шпалам на восток. К стенам не жался по двум причинам: во-первых, нечего ночью опасаться поезда, а во-вторых, даже без фонаря видно было достаточно, чтобы не споткнуться и не упасть на контактный рельс. Темновато, но не беспросветно. Почему? Скоро он понял: станция не просто близко - рядом. Плавно повернув, бетонная труба через каких-нибудь триста метров вывела к свету. Ключик осторожно взошёл на платформу. Предосторожности оказались излишними. Прыгай он, грохоча по стальным проступям каблуками, звуки эти потонули бы в ровном гуле. По светлому прямоугольнику ползал улитковидный механизм, объезжал пустые лавки и бульварные фонари, пожирал грязь, оставлял за собою влажный мраморный шлейф. В зеркальной глади отражались скамейки, бульварные фонари, полукруглые потолочные своды с лепниной. Сам механизм и его водительница в мутноватом зеркале пола отражались тоже. "Увидела меня. Что будет делать?" Женщина в оранжевой безрукавке поверх синей униформы на Ключика не обратила внимания, словно появление оборванца с измазанной сажею физиономией было делом обыкновенным и порядком надоело. Обогнула, как фонарный столб, двинулась дальше. Чтобы не наследить, Ключик двинулся не следом за нею, а стороной, по немытому полу. На другом конце платформы - автоматические стеклянные двери, эскалаторы. Там выход. "Площадь Архитекторов", - прочёл Ключик над эскалаторной аркой. Выход? Куда? Что там, в сотовых бактобетонных джунглях делать? Пылесос повернул в конце платформы, объехав последнюю лавку, где кучей было свалено тряпьё, и пополз навстречу. Ключику волей-неволей пришлось посторониться и пройти по мытому. Это решило дело.

– Опять припёрлись?!
– возмутилась водительница пылесоса.
– Ходите круглые сутки, топчетесь! Туда-сюда, туда-сюда!.. Сколько можно? Расплодилось вас, крыс, пропасти на вас нет! Те улезли, я думала - всё, слава тебе господи, можно помыть. Так нет. Опять вы!

– Извините...
– подойдя ближе, начал покаянную речь Ключик, но женщина не собиралась вступать в переговоры со всякими лишенцами. К Валентину Юрьевичу обращалась во множественном числе, видимо, по привычке. Не переставая бубнить: "Те улезли, эти прилезли. Только я уберу, вы опять..." - выключила пылесос, сошла на пол и, направляясь к тряпичной куче, заорала: "Философ! Я сколько раз тебе говорила, скажи своим крысёнышам, чтоб не шастали после двух! Я не обязана всю ночь подтирать за ними... Философ, ты слышишь?" Тряпьё зашевелилось, из него, как из черепашьего панциря, вылезла кудлатая человечья голова на тощей шее. "Это и есть Философ?" - подумал, нервно сглотнув, Ключик. Философ заспанно лупал глазами. Всмотревшись, прокашлялся и хрипловато сказал:

– Валя? Ты-то как сюда попал ночью?

Валентин Юрьевич узнал этого человека.

– Василий?

Муж Оленьки, Василий Степанович Вельможный (в мальчишестве Дубровский) предал философию по семейным обстоятельствам и сделался ради заработка слесарем-водопроводчиком, но всё-таки стал философом - хотя бы для крыс. В нём произошли разительные перемены. Трезв был и светел, чисто вымыт, раздобрел и порозовел, лохмотья носил с достоинством, элегантнее, чем некогда пиджачную пару со сбитым на сторону галстуком.

– Не ругайся Глафира... Лучше жить в мире, чем злобе, - сказал он водительнице пылесоса.
– Это не крыса, это мой бывший сосед. Свой брат, интеллигент.

Названая Глафирой женщина зыркнула на Валентина исподлобья - видали мы таких интеллигентов!
– повела могучим плечом, и, невразумительно ворча, направилась к пылесосу. Походкою напоминала Оленьку - слоновья грация, облачная лёгкость. Ключик, подумавши, что её и Василия связывает нечто большее, нежели чисто служебные отношения, сказал:

– Глафира? Красивое имя.

Он опустился на лавку рядом с Философом; тот уже не лежал, сидел, подвернув под себя ногу в носке грубой вязки.

– Я не помню, как эту зовут. Они всё время сменяются. Я их всех называю Глафирой, - со светлой улыбкой, в которой не было ни капли смущения, признался Василий Степанович, и внезапно запел - негромко, но мелодично:

– Приходи ко мне Глафира, я намаялся один, приноси кусочек сыра, мы вдвоём его...

Внезапно прервав куплет, спросил:

– Ты тоже от своей сбежал?

– Она от меня.

– Так что же ты тогда делаешь в метро ночью? Тут опасно, на моих духовных детей нарвёшься - поминай тебя, как звали.

И продолжил куплет:

– ...мы вдвоём его съедим. Ты колбаски два кусочка, а я маслица найду, в наше время в одиночку...

– Тебя Оля выгнала?
– в свою очередь спросил Ключик.

– ... не прожить, имей в виду. Выгнала? Ну что ты, просто я ей больше не нужен. Ушёл сам. Оленька нашла идеал.

– Заури?

Василий Степанович хохотнул: "Этот идиот? Не-ет..." - и снова запел:

– Лучше быть сытым, чем голодным, лучше жить в мире, чем в злобе, лучше быть нужным, чем свободным...

– Так кто же?

– Не кто, а что. Оленька стала пчёлкой. Маленькой пчёлкой. Говорю же, я ей больше не нужен. Лучше быть нужным, чем свободным, это я знаю по себе, э!-э!-это я знаю по себе. И в третий раз я спрашиваю тебя, как ты оказался в метро ночью?

– Я тоже ушёл сам, - ответил Ключик. Откинулся на спинку скамьи, стал рассказывать о жизни на дне колодца. Василий Степанович свой человек, к тому же бывший сосед. Внешность его и новоприобретённое умение внимать - весьма располагали к откровенности. Должно быть, выслушивать исповеди было для него делом привычным, почти не перебивал. Электронные часы над жерлом тоннеля подмигивали двоеточием. Дежурная Глафира, закончив уборку и заведя пылесос куда-то за колонну в дальнем конце платформы. Прошла мимо, колыхая большим телом, скользнула взглядом по Валентину Юрьевичу, вздохнула и скрылась за неприметной дверцей.

– Ростислав Владиславович?
– раздумчиво перепросил Философ.
– Он был у меня. Ему доложили, что я провидец. Я напророчил ему победу на выборах, теперь никто не смеет меня трогать.

– Угадал?

– Нет, - надувшись провидческой спесью молвил Философ, - Просто...

Он поманил Ключика пальцем и в подставленное ухо шепнул:

– Тебе скажу, ты свой. У меня здесь вся эта шушера перебывала, и всем я напророчил победу. Понимаешь теперь?

"Понимаю. Что ж тут непонятного. Победители тебя не судят, а проигравших всё равно съели. Все, значит, перебывали?"

– Все приходили, и гриб тоже?

– Гриб?

– Григорий Борисович.

– А, этот... Этот прискакал первым. Ушлый тип, я за него рад.

И Василий Степанович снова негромко запел:

– Вы жрёте, пьёте и слушаете, и с меня не сводите глаз, и поет мой рожок про дерево, на котором я вздерну вас! Да-с, да-с...

– Да, Ростик вроде получше будет, - сказал Ключик.
– При нём не будут строить соты.

– Это ещё почему?
– спросил Философ, от удивления выйдя из образа.
– С какой радости? Строят и будут строить. Он сам говорил мне. Сказал ещё, что пчёл надо бы полезным делом занять - нечего, мол, им тратить время на физкультуру, пусть на стройках вкалывают. Ты, я вижу, думаешь, что от мэра в городе что-то зависит. Город старше него на двадцать тысяч лет. Прыщ на слоновом заду, вот он кто, твой мэр. Распухает, свербит, лопнет когда-нибудь. А слон идёт себе, куда ему надо. Значит, туда ему надо, нашему слону.

– Но это же тупик! Соты...

– И что же? Пусть. Соты так соты. Тупик для тупицы. И раньше такое бывало безо всяких сот, сколько раз. На слоне нашем свет не сошёлся клином. Подохнет, станет разлагаться - туда ему и дорога. Эпитафия уже готова. Как я устал повторять бесконечно все то же и то же, падать и вновь на своя возвращаться круги. Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже, Я не умею молиться, прости меня...

"И помоги, - дополнил Ключик, но вслух не сказал.
– Безнадёга. Если он прав - в городе нечего делать. Тупик. Где-то мы ошиблись, надо вернуться и начать сначала".

– В городе нечего делать, - проговорил себе под нос Ключик.

Но Философ услышал.

– Ну почему же?
– возразил он.
– Можно доживать, как Зина и Ядвига.

– Ты их видел?
– оживился Валентин.
– Как они?

– Видел я только Зину. Как? Да как всегда. Купили себе полдома в пригороде, по комнатке каждой. Живут теперь там.

– В одной квартире? А как же их... э-э... идейные разногласия?

– А что у них ещё осталось, кроме идейных разногласий? Разве вот Васька.