Колыбель в клюве аиста
Шрифт:
Я запустил голыш в воду. Я видел, как это делалось: камень пружинисто подпрыгивал над поверхностью воды под приговорку метателя: "съел собаку, еще съел, еще..." Мой окатыш тяжело плюхнулся в пяти-шести метрах. В момент прикосновения камешка с водой раздался резкий всплеск, и я увидел, вернее, сначала почувствовал, а затем, взглянув на небо, увидел, как птицы всколыхнулись, будто собираясь спикировать на камушек. Однако, быстро почуяв подвох, метнулись прочь. "Померещилась рыба", - сообразил я и, дабы проверить догадку, запустил второй голыш. Повторилось то же самое: чайки встрепенулись, устремились вниз, но тут же опомнились.
Будто время действительно отступило - прошлое встало рядом... и вот я вхожу в него - в прошлое. Передо мной каменный пляж. Для меня, пятилетнего, пляж был подобен терра инкогнито, а мои действия, наверное, похожи на действия астронавта, впервые ступившего на незнакомую планету...
Солнце стоит косо, далеко, сила лучей не столь велика, как в полдень, когда шествие по гальке равно хождению по горячей сковородке.
В глазах пестрит - каких только камней здесь нет!
Серые с темными, розовыми, белыми пятнами, полосатые, ущербные, причудливо изогнутые, обомшелые, обсыпанные солью, большие и маленькие, сплющенные и раздутые - откуда они? И почему они здесь, а там, поодаль - песок - почему?..
Углубившись в размышления, не замечаю, как остро полоснуло воздух над головой. Я поднимаю голову - надо мной летала чайка. Птица, панически крича, набирает высоту...
А вот и чаечье гнездо...
В гнезде - два комочка. Птенцы, прижавшись друг к другу, оцепенело взирают на меня, чудище, закрывшего полнеба. Протягиваю руку - комочки инстинктивно отпрянули. Раздумываю: тронуть птенцов? Рука опускается вниз - птенцы сжимаются. Убираю руку, внимание переносится на другое ~ вижу в гнезде муравья. Муравей из тех, что полчищами обитают в местах сазных. Я знаю: у муравья неприятный укус - правда, известен он не только этим - я видел, как дети постарше втыкали в муравейник намоченные прутья, а затем, очистив их от налипших насекомых, с удовольствием облизывали кислоту. Муравей держит путь прямо на птенцов, торопливо и легко переваливает за горбатый камень, опускается в ложбинку, останавливается и, поводив усами, резко сворачивает, вскоре нырнув в щелочку в камнях.
Краешком глаза замечаю: сбоку, со стороны солнца, на меня несется птица. Приблизившись, она шухнула кончиком крыла по моему виску и устремилась прочь. Я невольно присел. Секунду-другую спустя ринулась вниз, атаковала вторая чайка, следом - еще, еще, еще... В промежутке между нападениями удалось взглянуть на небо: птиц было не менее двадцати; будто обезумев, они поочередно, по две, по три одновременно, но обязательно со всех сторон, устремляются вниз, ниже и ниже придавливая меня к земле.
– Ш-шх! Ш-шх!
Я падаю на спину, одной рукой беспорядочно отбиваясь, другой прикрыв лицо, смотрю между пальцами вверх - не предполагал в птицах такую озлобленность! Сделал попытку привстать, однако, следующий налет вынуждает лечь на землю. Кажется, птицы вот-вот нанесут удар. И тогда...
– Ш-шх! Ш-шх!
Б-брат!
– зову я на помощь, но крик, кажется, еще более ожесточил чаек.
– Брат!
– Ш-шх! Ш-шх!
Вскакивая на ноги и что есть мочи, размахивая руками, выкрикиваю:
– Что я сделал плохого?!
– Ш-шх!
– Я не виноват!
–
Ш-шх!– Я не дотронулся до птенцов!
– Ш-шх!
– Честное слово!
– Ш-шх!
Далее следует настоящая пляска - заходили не только руки, но и ноги:
– Ведь ничего плохого не сделал, - выкрикивал я, плача, - ничего. Пусть виноват я! Говорю же: виноват! Простите! Я никогда не приду сюда! Не трону!.. А-а-а!..
А вот и брат - будто одна из чаек спикировала, ударилась о землю, по волшебству оборотясь в него. Брат взял меня на руки и, отмахиваясь палкой от птиц, унес меня прочь.
Мы на песчаном пляже...
Брат раздевается. Я впервые вижу его обнаженным догола, впервые внимательно разглядываю его. Ничего особенного. Разве что голова и шея. Голова у брата большая, округлая, шея короткая. Сейчас, много лет спустя, мне кажется, что он несколько похож на балбала - древнетюркское каменное изваяние. На правой ноге, выше колена, ближе к бедру, у него темнеет большое родимое пятно. Я пытаюсь разглядеть родинку, но брат, заметив это, обрубает:
– Раздевайся.
Раздеться для меня - значит снять рубашку. Потом брат сжал в ладонях голову, под ребрами у него пошло ходуном.
Подошел рыжий парень.
Парень разделся, бросил одежду на песок, подошел к брату, удивился:
– Что закатился?
– Знаем - не скажем, - ответил брат, перейдя от беззвучного к громкому смеху. Он подмигнул мне (мол, не волнуйся - не выдам) и добавил: - Тебе не интересно...
– А ежели хочется посмеяться в компании, - произнес, позевывая, парень.
– Пощекоти себе пятку, - сказал брат, но затем сделался серьезным: - Слушай, ответь...
– Ну?
– Почему носишь крестик?
– Тебе зачем? Привык - не мешает.
– И в армии будешь ходить с крестиком?
– Прикажут, сниму.
– В Бога веруешь...
– Не видел его, сколь хочу... А ты?
– Что я?
– У вас-то свой Бог.
– Глупости, - ответил брат, но после некоторой
паузы добавил: - Никто не видел. Прячется.
– И наш прячется.
– Стесняются, значит...
Искупаться захотел и отец, он раздевался поодаль, остался в кальсонах, в кальсонах же, стесняясь, полез в воду. Но раздумал, сел на каменную плиту.
– А батя верит?
– Как тебе сказать... И верит, и не верит.
– Как так?
– Говорит, Бог - это то, что окружает нас. Природа, значит...
– Как понимать?
– Ты сколько классов одолел?
– Пять.
– Тогда не понять.
– А ты?
– Восемь.
– И в агрономы, - говорит не без зависти парень.
– Не по мне копаться в земле.
– Тогда иди на ветеринара.
– Ну его.
– Я бы пошел. В коневоды двинул. Только поздно, укатила телега, - сказал парень.
– Может, не укатила еще.
– Посчитай: четыре года в армии, а там...
– Что там?
– Обзаводиться семьей - вот что.
– А чего спешить?
– Поспешишь. У мамани я да братан. Ему пять годков. В обрез. Поменьше его, - показал на меня.
– Мы втроем, без бати...
– Без бати?..
Так утонул он.
– Постой! На рыбалке что ли?
– Он.
– Как случилось?
– В сетях запутался. Батя, говорят, взял в охапку сети, поскользнулся и - за борт. В сапогах, куфайке...