Колыбель в клюве аиста

И вел нас прямо к мельницам, и не дальше, не в пятый и шестой лески, манившие, как и все неблизкое, малодоступное, ароматом романтики - нет, Садык начисто лишен поэзии, его деятельная, хотя и не очень-то простая душа искала наивыгоднейшего решения. Вел он нас во второй лесок, что лежал всего в полутора-двух километрах выше верхней, самой дальней мельницы. Зато с первыми лучами солнца - одно дело увидеть восход дома, другое - в горах, где кажется, что солнце не выкатывается, а выжимается таинственными силами из недр земли; в горах особенно ощутима уникальность солнца - и вот с первыми лучами его мы были у цели, на нижней окраине леска...

– Вон сарымсак, - говорил Садык.
– Куда уставились? Солнца не видали?

На первой же поляне, на фоне изумрудно-зеленого дымился, голубел сарымсак.

– Устроим хашар, а? Неужели, дураки, не слышали о хашаре?
– спросил Садык.
– Не слышали? Нет? Чему учат в школе?

Из слов его, путаных, обрывистых, выяснилось: хашар - это когда всем миром приходят на подмогу близким. Предложение использовать правила хашара мы приняли с воодушевлением. Первой наполнилась сарымсаком моя сумка. Затем помогли Жунковскому. Казалось, хашар заработал, набирая обороты. Однако Садык вдруг оставил поляну, повел в глубь леса в маленький каменистый саек, где у ручья, по бокам его, на жирной почве высились крохотные островки сарымсака. И какого?! Сарымсак у ручья был повыше, посочнее, потоварнее; таскать его из жирного чернозема, к тому же из подсыревшего, было одно удовольствие.

– Тут, - произнес Садык. Он раскатал сверток, оказавшийся настоящим мешком; добавил: - Самый раз для хашара.

Собрались обедать, на огромные листы пучек выложили еду. И вот тут, в самом начале трапезы, случилось непредвиденное. Неожиданно преобразился Жунковский, мелко-мелко задрожали пальцы его рук. Такое было с ним не раз, когда он по-настоящему нервничал, и когда Садык, не скрывая удовольствия, первым потянулся за едой, сломал лепешку, со словами "похаваем, дураки, что ли" стал есть, Жунковский вспыхнул.

– Поищи дураков в другом месте!
– выпалил он, побледнев.

Садык на секунду-другую обмер, перестал жевать, уставился на Жунковского.

– Ты что?
– произнес он изумленно.

– А то, что нечестно, - сказал Жунковский.

– Я нечестный?
– не понял Садык.

– Ты! И все это... Хашар твой!

– Я?

– Ты!

– Я?

– Ты!

– Ведь могу, пацан, намылить за такие слова.

– Ты!
– не сдавался Жунковский.

– Пацан, возьми слова назад!
– вскочил на ноги Садык.

Поднялся на ноги и Жунковский. Я поспешно встал между ними, но Садык отстранил меня в сторону, да так, что, не удержавшись, я плюхнулся в куст арчи. Поднявшись, увидел: Садык и Жунковский стояли лицом к лицу. Контраст был очевиден: по одну сторону, с трудом сдерживая в себе ярость, стоял могучий Садык, по другую - длинношеистый, миниатюрненький Жунковский; Садык был облачен в штаны с живописными заплатками, Жунковский - в аккуратненькие шорты и в чистую рубашку; Садык стоял, приняв надменную позу, Жунковский - этаким петушком со стиснутыми кулачками.

– Берешь, пацан, слова назад?
– продолжал Садык.

– Ты! Ты! Ты!

– Считаю до десяти, - предупреждал Садык, почему-то взглянув на меня, на обед, аппетитно разложенный на траве, - раз, два, три...

– Двадцать, тридцать, пятьдесят, - дерзко передразнил Жунковский, - до тысячи считай - не ударишь!

– Не ударю?
– удивился Садык.

– Нет!

Садык медленно извлек из карманов руки.

– Двести, триста, четыреста, - смеялся сквозь слезу Жунковский.
– Ну, бей!

Я видел, как сжимались ладони Садыка в кулаки - казалось, они вот-вот обрушатся на Жунковского. Я знал силу и мощь его кулаков (сколько они сокрушали на моих глазах!); неотвратимость драки, точнее, избиения, пугали, но кулаки Садыка, готовые заработать сумасшедшей мельницей, вдруг стали разжиматься.

– Ладно, - смилостивился он.
– Прощаю.

– Без "ладно" - бей!

– Ладно, говорю, - обрезал Садык и, обернувшись ко мне, сказал полугрозно, полужалостливо: - Думаешь, струсил... Пацанят не бью - жалко...
– Демонстрируя безразличие, он смачно зевнул.
– В животе - фокстрот: как хотите, а я похаваю.

Как ни в чем не бывало, Садык принялся есть. Присоединился к нему и я.

Жунковский обедать наотрез отказался.

– Поколупаю серы,- сказал он мне и двинулся в лесок.

"Неужто, - думал я, - Садык не решился на драку из-за боязни остаться без обеда? А мешок? Сколько напихано - не то, что тащить - сдвинуть с места одному не под силу? Наверняка попросит помощи - тащить, как пить дать, придется гамузом. Откажись мы с Жунковским помочь, как-то ему управиться тогда с мешком?.. Нет, не выгодно драться Садыку!.."

Непонятным было и то, как быстро осекся Жунковский. И тут почудилась корысть: Садык обещал на днях взять нас в ночное. Оставалось дело за малым - обговорить просьбу со старшим конюхом; тот, по словам Садыка, ни в чем ему не отказывал. "Что, если Жунковский отступил, вспомнив о предстоящей вылазке с Садыком в ночное?
– думал я.
– Какой ему прок от ссоры?"

Поев, Садык дал храпака. Он спал, бормоча вслух ругательства - уж не с Жунковским ли выяснял во сне отношения?

Я двинулся в лесок, думал, встречу Жунковского разобиженного, а может быть, даже и плачущего, но обернулось иначе: еловая шишка сверху стукнула мне о спину, одновременно раздался голос смеющегося Жункового - сидел он верхом на суку ели, как ни в чем не бывало, весело колупая серу.

У меня спали нехорошие раздумья. А Садык и вовсе, казалось, не придал значения ссоре. Он, как и прежде, верховодил, сыпал двух- и трехэтажным матом, чувствовал себя "в своей тарелке". Правда, под вечер, на привале, у арыка (мешок его и в самом деле привелось тащить втроем!), когда, уметая последний ломоть хлеба, мы перебирали детали дня, Садык преобразился в этакого мужика, задавленного житейским опытом, часть которого он, Садык, мог бы безвоздмездно, по-братски, отделить салажне, то есть мне и Жунковскому.

– Ты говоришь, я нечестный, - обратился он к Жунковскому.
– Ладно. Нечестный. А ты? Ты честный? А он?
– кивок в мою сторону.

– Назови хоть одного честного, - не дав опомниться, продолжал он.
– То-то. Честность днем с огнем не сыщешь.

– А на фронте там?!
– Жунковский едва не вскочил на ноги, радуясь удачному возражению.

– А наши бойцы?
– поддержал я.
– Тоже нечестные?

– Бойцы?
– протянул Садык ошеломленно.
– То другое дело. Я про здешнюю жизнь говорю...
– и, возможно, сочтя за благо завершить спор, он вдруг молитвенно сложил лодочкой ладонь, зашевелил губами, что-то шепча. Я последовал примеру.