Колыбельная

– Я не могу не думать об этом, - говорит она, качая головой.
– И не могу спать. Мне кажется, это из-за того ужасного гобелена, который мы повесили по настоянию Дона на стене. Я не могу расслабиться, когда смотрю на детально прорисованные изображения битв и страдания людей.

– Это немного слишком, - согласилась я. Каждый раз, когда мне что-нибудь надо в ее комнате, я оказываюсь прикованной к нему. Сложно отвести глаза от картины обезглавливания Иоанна Крестителя.

– Поэтому я пришла сюда, - говорит она.
– Решив, что я плохой работник, и вот уже восемь утра, а я еще не уверена, что знаю ответ. Как такое может быть?

Музыка теперь стихает, ее слышно еле-еле. Я уверена, что чувствую, как булькает моя язва, но это должно быть кофе. Моя мать всегда была очень драматичной, когда писала. По крайней мере, раз во время каждого романа, она врывалась в кухню, почти в слезах, истерила, что она потеряла весь свой талант, книга сплошное болото, бедствие, конец ее карьеры, а мы с Крисом просто сидели, тихо, пока она снова не завопит. Спустя несколько минут, или часов, или - в плохие времена - дней, она возвращалась в кабинет, задергивала шторы, печатала. И когда книга выходила несколько месяцев спустя, пахнувшая новизной и с гладким, еще не потрескавшимся корешком, она всегда забывала о срывах, которые играли свою роль при создании. Если я напоминала ей, то она говорила, что написать роман все равно, что родить ребенка: если ты действительно помнишь, как больно это было, то никогда больше не будешь этого делать.

– Ты разберешься, - говорю я.
– Как всегда.

Она закусила губу и посмотрела на страницу, затем в окно. Солнечный свет проникает внутрь, и я понимаю, что она выглядит уставшей, даже грустной, такой я ее еще не видела.

– Я знаю, - говорит она, словно соглашается только чтобы сменить тему. И затем, после секунды или двух тишины, она полностью переключает передачу и спрашивает: - Как Декстер?

– Думаю нормально, - говорю я.

– Мне он очень нравится.
– Она зевает, затем извиняюще улыбается мне.
– Он не похож на парней, с которыми ты встречалась.

– У меня было правило - никаких музыкантов, - объясняю я.

Она вздыхает.

– И у меня.

Я смеюсь, она тоже. Затем я говорю:

– Ладно, и почему ты его нарушила?

– Ох, по той же причине, что и все, - отвечает она.
– Я была влюблена.

Я слышу, как закрывается входная дверь, Крис уходит на работу, прокричав до свидания. Мы смотрим, как он идет к своей машине, Маунтин Дью - его версия кофе - в руке.

– Думаю, он купит ей кольцо, если уже не купил, - глубокомысленно произносит моя мать.
– У меня такое чувство.

Крис заводит двигатель, затем выезжает, медленно разворачиваясь в глухом переулке. Когда он проезжает, то пьет Маунтин Дью.

– Ну, - говорю я: - Ты узнаешь.

Она допивает кофе, затем тянется и гладит меня рукой по щеке, обводя контур лица. Ее пальцы, как и всегда, холодны.

– Ох, моя Реми, - говорит она.
– Только ты понимаешь.

Я знаю, что она имеет в виду, и все же нет. Я во многом похожа на мать, но не тем, чем я бы гордилась. Если бы мои родители остались вместе и стали старыми хиппи, поющими песни протеста, когда мыли посуду после обеда, то возможно я бы была другой. Если бы я видела, что действительно может сделать любовь, или что это, то возможно я бы верила в нее с самого начала. Но большая часть моей жизнь прошла за наблюдением, как браки совершались и распадались. Поэтому я понимала, да. Но иногда, как недавно, я хотела, чтобы такого вообще не было.

– Но она заполнена.

– Заполненная, но не полная.

Я забираю у него Тайд и откручиваю крышечку.

– Она должна быть полной.

– Я всегда кладу мыло справа, когда она стартует, - говорит он.

– Именно поэтому, - отвечаю я, наливая немного моющего средства, пока вода набирается, - Твоя одежда на самом деле не чистая. Здесь задействована химия, Декстер.

– Это стирка, - говорит он.

– Точно.

Он вздыхает.

– Знаешь, - произносит он, пока я наливаю оставшуюся часть Тайда и закрываю крышку, - У остальных парней еще хуже. Они даже не стирают, не говоря уже о разделении на цветное и светлое.

– Цветное и белое, - поправляю я.
– Цветное и светлое вместе.

– Ты настолько все анализируешь?

– Ты хочешь, чтобы снова все было розовое?

Это его заткнуло. Наш короткий урок о стирке этим вечером начался с того, что он поставил новую красную футболку на режим с горячей водой, из-за чего вся его одежда приобрела розовый оттенок. С того случая с пластиковой посудой, я делаю все, что угодно, чтобы не касаться домашних дел, но я не могу игнорировать розового бойфренда. Поэтому я здесь, в прачечной желтого дома, месте, которого я всеми силами избегала из-за огромной кучи нестиранного нижнего белья, носков и различных футболок, валяющихся здесь, часто выпадающих в коридор. Что неудивительно, если учесть, что никто не покупал моющего средства. Только на прошлой неделе, Джон Миллер стирал свои джинсы Палмолив.

Как только начался цикл, я переступила через кипу грязных носков, обратно в коридор, и закрыла за собой дверь, насколько это было возможно. Затем я последовала за Декстером в кухню, где Лукас сидел на столе и ел мандарин.

– Ты стираешь?
– спросил он Декстера.

– Ага.

– Снова?

Декстер кивнул.

– Я отбеливаю белое.

Лукас выглядел ошеломленным. Но тем не менее, он был одет в футболку с пятном от кетчупа на воротнике.

– Вау, - сказал он.
– Это…

И затем, внезапно, стало темно. Совсем темно. Весь свет вырубило, холодильник прекратил шуметь, свист стиральной машинки затих. Единственным светлым пятном, которое мне удалось увидеть, был фонарь на крыльце соседнего дома.

– Эй!
– закричал Джон Миллер из гостиной, где он прилип, как всегда в это время каждый вечер, к Колесу фортуны.
– Я почти решил загадку, чувак!

– Заткнись, - сказал Лукас, он встал и пошел к выключателю, который пощелкал несколько раз, клик-клэк-клик.
– Должно быть, перегорел предохранитель.

– Это во всем доме, - сказал Декстер.

– И?

– И, если бы это был только один предохранитель, то что-нибудь еще бы работало.

Декстер взял зажигалку с середины стола и щелкнул ею.

– Должно быть, отключили электроэнергию. Возможно, всю энергосистему.

– Ох.

Лукас снова сел. Из гостиной послышался шум, когда Джон Миллер попробовал идти в темноте.

Это не моя проблема. Точно не моя. Однако я не могу не заметить: