Колымское эхо

— Жене поручи. Она дочь!

— Дура она неграмотная. Расписаться за себя не умеет. Куда ее пошлю? Только опозо­риться.

— Тогда сам иди во все инстанции. От мили­ции до прокуратуры. Но трезвый, слышишь. Пьяного на порог не пустят.

— Знамо дело, я не враг сам себе. Выдержу с неделю, зато потом сторицей сниму со своей толстожопой за воздержание. Пусть раскошелит­ся за мои хлопоты и труды. Я для нашей Ду­няшки памятник из золота поставлю, чтоб все знали, как со мной связываться,— встал мужик и, раскорячась, повернул к дому. Шел он мед­ленно, не спеша, не торопясь, что-то бурча себе под нос.

А Игорь Павлович смотрел ему вслед, усме­хаясь, и думал язвительно:

— Дурак ты стоеросовый! Золотой памятник собрался выколачивать с кого-то. Хоть бы обыч­ный удалось поставить, какую-нибудь плиту. А то ишь замахнулся, хмырь собачий. Какая разница покойнику, какой памятник ему слепят. Из говна или гранита! Мертвому все равно. Видела бы Колыму. Там и вовсе без памятников лежат. В одном ущелье, в одной яме иль канаве, никто не в претензии друг на друга. Лежат тихо, ря­дышком, иные без гробов и даже без одежды, как голожопая родня. Хорошо, если волки не докопаются познакомиться с покойниками побли­же, лицом к лицу. Вот где захоронения. Куда ногой ни ступи, везде кости человеческие. Кто их так разметал, пурга или волки. А кости вся­кие, и старые — скрюченные, и совсем малень­кие, ни света, ни жизни не видели. И для чего

им Бог эту жизнь дал? Скоро и я к ним пойду. Вот только для чего я там нужен и кому?

— Наверное, за годы успокоились, прошла обида и на меня. Иные и вовсе позабыли кто такой. А тут я всплыву. Что там будет? Покойни­ки на дыбы встанут. Потребуют, чтоб черти меня из ада выгнали. Кому я такой нужен. Сколько подписей поставил на протоколах, все равно, что расстрелял своими руками. А сколько? Сам не помню. Много, очень много! Столько не от­молить, оно и не простится. Сам и одной жизни не стою, плюгавый таракан. На меня, если по- честному судить, даже пулю тратить жаль. А ведь отдал приказ гробить людей, да еще ка­ких!— задрал голову кверху, услышав курлыка­нье журавлей. Они принесли на своих крыльях весну, они пели, славили ее на все голоса. Они летели к озеру, где будут отдыхать до рассвета, а там снова встанут на крыло и полетит косяк дальше, неся свою песню о жизни, любви и мо­лодости, о садах и лугах, о реках и цветах. О красивых людях, детских улыбках. Они поле­тят туда, где нет смерти и Колымы, где царству­ет смех и жизнь.

Игорь Павлович медленно встает со скамей­ки, вглядывается в светящиеся окна. Нет, ни все люди спят. Есть свои полуночники в поселке. Вот в окне старого учителя по физике горит яркий свет. Человеку уже за семьдесят, но он ложится спать позже всех в поселке. Оно и не­удивительно. Живет человек один. В прошлом году похоронил мать. Дети уехали из поселка, выучились и работают в городе. Кажется, у него даже есть двое внуков. Но сюда их не привозят. Жена не разрешает воспитывать детей по-деревенски, потому, растит их в городе.

Физик получает крохотную пенсию, которой не хватает даже на лекарства, а потому, рабо­тает. У детей денег не берет. Они тоже учителя. Хотел бы им сам помочь, да не с чего. Вот и во­зится все лето на грядках, пытаясь прокормить­ся полегче.

Живучим он был еще на Колыме. По моло­дости оплошал. Взял да и забил дыру в стене своей квартиры портретом Сталина. А сосед под­смотрел и донес. Нет бы за сообразительность поощрить человека, его на Колыму упекли за надругательство над личностью вождя. Он и в уме такого не держал. И если бы не болезнь, пришлось бы все пять лет звонковать. А тут через три года выгнали.

Пришел из зоны, а на работу не берут как морально неустойчивого. Пришлось в дворники соглашаться. Лишь через годы снова в школу взяли, ученики настояли. Но к тому времени умерла сестра, потом мать. И остался человек один, никому не нужный. Если бы не работа, какую любил до беспамяти, свихнулся бы чело­век от горестей. Смешной мужик, спасаясь от одиночества, котенка на помойке подобрал, до­мой принес. Сам колбасу и не нюхает, а коту, пусть по сто граммов, но покупает. Он, этот мужик, и на Колыме в чудаках ходил. Дождевых червей ел. И ничего, живой вышел. Он никогда ни с кем не ругался, никого не проклинал. Толь­ко говорил:

— Наверху Он есть, все видит.

Когда встретились в поселке, учитель не уз­нал Бондарева. У него была плохая память на лица. И бывшего прокурора не ругал.

Он до самого утра читал какие-то толстен­ные книги. У него не было друзей и знакомых, к нему никто не заходил в гости. И только дети до глубокой осени ставили ему на подоконник цветы. Они любили своего физика. Любил ли он кого-нибудь, не знал никто.

Он, как и Бондарев, тоже часто выходил но­чью на улицу. Много раз знакомился с Игорем Павловичем и все время забывал.

А еще он приходил на могилы к сестре и к ма­тери. Ложил им по букетику цветов и, посидев до темноты, уходил заплетающейся походкой. Дру­гих женщин он не заводил и не имел, никогда не на одну не оглядывался и не примечал.

Его иногда приглашали в гости. Человек су­матошно отказывался, испугано убегал.

Говорят, что до Колымы он был совсем дру­гим. Но однажды охрана перестаралась и сдви­нула какой-то пунктик. Мужик резко изменился и стал опасаться всех соседей. Он никого не осуждал и не ругал. Жил замкнуто и одиноко. Его никто не видел в компаниях, на праздниках, кажется, они для него не существовали. Как и для чего он жил, не знал никто. О своей жиз­ни не рассказывал никому и никого ни о чем не спрашивал.

Вот и теперь сидит, сгорбившись над какою-то огромной книгой. Весь с ушами ушел в нее и ни­чего ему не надо. Он счастлив тем, что имеет. Больше никто не нужен. Его не интересуют воп­росы жизни и смерти, заботы всех окружающих, они попросту не живут и не существуют для него. Он не видит и не чувствует их.

Как-то несколько дней не горел свет в его окне. И сразу все поняли, что физик заболел и попал в больницу. Люди не ошиблись. К нему набивалось много людей. Но как вышел, о нем снова забыли.

— Выходит, нужный человек. Ведь вот и на Колыме, один раз обидела его охрана. Того ох­ранника вскоре уволили. И после того случая физика не трогал никто.

Он был особым человеком, но никогда этого не подчеркивал и не выпячивал.

Иногда при встречах он кивал головой, но, не зная с кем встретился, не называл имя.

Но в поселке он был не один такой. Были и другие, с большими странностями. И к ним привыкли люди. Никто никого не высмеивал, потому что не знал, что завтра случится с самим.

Вон там на пятом этаже парень живет. Вое­вал в Афгане, в Чечне. Ушел нормальным паца­ном, а вернулся стебанутым. Кто-то окликнет его по имени, он подскакивает, отдает честь и го­ворит:

— Служу Советскому Союзу!

Девки поначалу хохотали над такой реак­цией. Потом поняли, что это болезнь. Контузи­ло парня в бою, вот и поехали мозги без пере­садки.

Легко только заболеть. Вылечиться куда слож­нее. По всем бабкам возили парня. А помогла своя. Две недели над ним шептала и сняла кон­тузию. Нормальным стал парень. Одно плохо, засыпает поздно. Но приспособился и сон жиз­ни не мешает. А вот его сосед — Степка Малы­шев, в беду попал и угодил на Колыму. Спер какую-то деталь с машины. Три года за нее на Колыме отбывал. Вернулся психопатом. Теперь в работе ограничение получил. Берут, но не везде. С ним спорить нельзя. Чуть что, кулаки сразу в ход пускает. Иногда его отмолотят, кое-когда он кого-то отлупит.