Колымское эхо

Разве что волки. Так их совсем не интересова­ла моя должность. Но как часто та волчья стая напоминает мне человечью свору. Той дай уку­сить побольше. И чем сильнее достанет, тем больше радости. Это особенность звериной натуры, потому, удивляться нечего.

— А ты не такой? — прищурился Иванов.

— Нас Колыма разделила трассой. А пото­му, мы очень разные. Были умирающие, какие верили, что прожили жизнь не зря и умирают не впустую, а есть и те, что выйдя с Колымы, все равно хнычут. Им всего мало. Даже того что выжили. Им, что ни дай, все плохо. И во всем виноваты Бондарев, Колыма, еще сотни других, но не реальные виновники, такие как Ленин, Сталин, какие использовали нас, как мишень или щит. Им наплевать, сколько нас убьют, лишь бы уцелеть самим. К сожалению и ты мыслишь эти­ми же категориями. Не хочешь задуматься и коп­нуть глубже. А ведь помнишь ту землянку и про­стынный плакат на ней «Слава великому Ста­лину!». А разве не по его слову их притащили сюда? А славят, несмотря на холод и голод. Потом хоронили всем миром. Ехали, давились в поездах, никто их не заставлял, как и не вы­нуждали весь народ плакать. Попробуй теперь заставь это сделать по нынешним. Хоть луком глаза натри, ничего не получится. Или вели в бою закрыть грудью пулемет. Он сначала стра­ховку сторгует, выговорит себе квартиру и дачу, всем правнукам бесплатное обучение в ВУЗах и ляжет на пулемет не грудью, а спиною, чтоб видеть, как выполняются договоренности. Теперь уже нет дураков. И за голую идею никого ни на что не уговоришь.

— А тогда были субботники, демонстрации и палкой на них не собирали люд.

— Это только мне не вешай на уши,— взбрыкнул Евменыч.

— Но плакать по Сталину не заставляли в день похорон. И снижения цен были. И за на­грады фронтовикам платили.

— Ну и миллионы на Колыме полегли. Руки дармовые, что скрывать, а гибли пачками. Кто их посчитал. До сих пор их количество неиз­вестно. Много и все на том. А ведь это жизни...

— Кто пошел бы в бой за Ельцина? Ну, разве какой-нибудь психопат. Или за углублен­ного Горбачева? Да никто их имени не вспом­нит через пяток лет. А за Сталина в бой шли и погибали, с ним немцу шею свернули, ато­му сделали. С ним из разрухи и голода вы­лезли. А эти чем отличились? Налогами, по­борами, взятками? Нет, по мне правильно как тогда было. Политбюро годами на своих местах сидело. Всяк за свое отвечал головой. Не ме­нялись законы, как карты в колоде. Не стоили лекарства дороже пенсии. Не была медицина и обучение платными. Ведь для своей страны специалистов готовили. А теперь что происхо­дит? Даже школьную форму отменили. Ходят в школу как на маскарад. Да при Сталине за такое!

— На Колыму? — прищурился Евменыч.

— А я ее козлами марать не стал бы. Для меня Колыма чиста! Там невинные!

— О-о! Сам признал!

— А я и не отрицал. В любой работе есть свой сбой. Но нельзя огульно чернить все. От­бор нужен, разумный и честный, чтоб не блу­дил человек по жизни, как в потемках. И ни­когда не забывал, зачем и кем произведен на этот свет. Богом, а не обезьяной! С этим со­гласятся все. Тогда всяк себя уважать начнет снова.

Глава 8. ЧЕЛОВЕК ИЗ ПРОШЛОГО

Игорь Павлович работал в газете, сколько по­зволили нервы и терпение. Он уже давно не обращал внимание на язвительные замечания сотрудников редакции.

До глубокой ночи в его окне горел свет, и никто не знал, чем занят человек в такое по­зднее время. Он пишет или спит при свете, стро­или догадки досужие языки. Бондарев на эти вопросы не отвечал, словно не слышал их.

Иногда, когда на улицах поселка становилось совсем темно и пусто, он выходил из дома со­всем один. Шел куда-нибудь без цели, гулял, дышал ночным воздухом, не рискуя нарваться на случайного встречного. Он даже напевал. Ему никто не мешал, и Бондарев был счастлив в своем одиночестве. Оно его не угнетало. Но порою, замедлив шаг, присаживался на чью-то скамью, курил, сидел долго, думал о чем-то своем. Домой идти не хотелось, и человек по- своему коротал время.

Он думал о жизни, о прожитом и предстоя­щем. Раньше об этом не задумывался. Ну, про­жит день, и ладно, теперь иное одолевало:

— И зачем я скоротал этот день. Ни радо­сти, ни удовольствия не получил. Не встретил ни одного интересного человека. К чему время проканителил? Вот так и сдохну где-нибудь без­дарно, как дворовый пес. Только мороку лю­дям создам с похоронами. Кто-то обругает, что приспичило кончиться прямо на пути и поме­шать людям пройти. Хоронить станут с ругачкой, дескать, навязался со своими похорона­ми, нет бы дома помер, как человек, никому не мешая. Не надо было бы переступать и обхо­дить его.

Вот то ли дело на Колыме! Упал ты или идешь, никому нет дела. Что хочешь, то и де­лай. Места много. Замечания никто не сдела­ет. Кому какое дело. Разве только волк подой­дет обнюхать, можно начинать жрать, если это труп.

Колыма... Темная, холодная безбрежность. Человек здесь, как пылинка. Может завалить снегом, унести ветром, да и стая разорвет в кло­чья, и никто не спросит, кто ты? Зачем жил, чем занимался, прав или нет в своем прошлом, сто­ит с тобой здороваться, подать руку, или пройти мимо, сделав вид, что не узнал. Все в этой жиз­ни относительно, узнали или нет, что от того изменится.

Шагают, бегают люди мимо друг друга. Оста­новиться, перевести дыхание некогда. А куда спешат? Ведь вот настанет тот миг, когда все кончится. Упадет лицом в землю. Все ушло. А зачем спешил, куда торопился? Минутой рань­ше умер? Стоило бежать?

Колыма... Почему она именно теперь так часто встает перед глазами. То непроглядной ночью, то зелеными звездами волчьих глаз, редким огоньком в пути или зоной, ощерившейся колю­чей проволокой. Брошенная или действующая, она всегда страшна своим прошлым.

Да что там давнее? Вон в последний раз за­шел в зону. Захотелось чаю попить, с кем-нибудь живым словом перекинуться. Сколько хо­дил, никого не нашел. Открыл двери в подсоб­ку, а там повесившийся мужик уже догнивает. Нет, лучше не ходить самому по пустой зоне,— морщится Игорь Павлович. И сам не может по­нять, почему так неосознанно и безрассудно тянет на эту Колыму?

Говорят, она ужасна! Да не страшнее других! Назвать ее прекрасной даже язык не поворачи­вается, и вспоминается санный след по талому снегу. Он пришелся на большую поляну пере­зревшей клюквы, и след от полозьев был так похож на кровавый, что поневоле дрожь одоле­ла человека и стало холодно.

Кто тут убит? Кто расстался с жизнью так бесславно? Сколько людей погибло? Ведь клюк­ва густо растет на погостах, это знают все, но никогда не собирают эту ягоду...

Бондарев смотрел на кровавую тропу, уходя­щую в распадок. Это Федор ехал, проверял в последний раз свои капканы, петли и ловуш­ки. Пришло время собрать урожай зимней охо­ты. Федор не станет оглядываться. А и увидит, не дрогнет. Он охотник. Вид крови для него при­вычен и не испугает человека.

Варя и вовсе внимания не обратит. Осталь­ные тоже привычные. Для них клюквенный след — знак того, что скоро наступит весна и можно снять теплую одежду, выйти из дома в халате или рубашке, забыть о холоде, морозе и не бояться стай волков, какие убегут на марь ло­вить мышей и зайцев. И только новичок вздрог­нет. Долго будет думать, идти этой дорогой или обойти ее.

Ведь далеко не все могилы означены. Есть много безымянных. Но ходить по ним нельзя. Это знают все.

Бондарев и без надгробий знает, где кто похо­ронен. Возле иных стоит подолгу, разговаривает о чем-то, советуется или просит прощения. Перед иными могилами становится на колени, припада­ет головой, гладит землю дрожащими руками. До сих пор забыть не может, хотя прошло много лет. Да разве временем измеряется горе? Нет, оно сидит в памяти занозой. Ее не вытащить.

Вот и теперь тянет человека на Колыму. Сколь­ко времени прошло, а память будоражит. И пла­чет по ночам огрубевшее человеческое сердце.