Комедианты

Первые краски осени тронули сад. Густая зелень сменилась багрянцем; а я вот меняю места, как природа краски; нигде мне не дано пустить корней, и никогда у меня не будет ни дома, ни постоянства в любви.

2

В гостинице больше не оставалось постояльцев; когда уехали Смиты, повар, прославивший мою кухню своим суфле, совсем отчаялся и перешел в венесуэльское посольство, где можно было кормить хотя бы беженцев. Если мне хотелось есть, я варил яйцо, открывал банку консервов или делил гаитянскую трапезу с последней оставшейся у меня служанкой и садовником, а иногда отправлялся обедать к Пинеда – не очень часто, потому что присутствие Джонса меня раздражало. Анхел ходил теперь в школу, открытую женой испанского посла, и в послеобеденные часы Марта не прячась ездила в «Трианон» и ставила свою машину ко мне в гараж. Она больше не боялась, что про нашу связь узнают, а может быть, снисходительный муж предоставил нам кое-какую свободу. Мы проводили целые часы у меня в спальне, обнимаясь, разговаривая и чересчур часто ссорясь. Ссорились мы даже из-за собаки посла.

– Меня дрожь берет от одного ее вида, – сказал я. – Она похожа на крысу в шерстяной шали или огромную сороконожку. Чего ради он ее купил?

– Наверно, ему надоело быть одному.

– У него есть ты.

– Ты же знаешь, как редко он меня видит.

– Неужели я должен и его жалеть?

– Всем нам не вредно хоть кого-нибудь пожалеть, – сказала она.

Она была куда прозорливей меня и видела надвигающееся облако ссоры издали, когда оно еще было величиной с кулак; обычно она тут же принимала меры, чтобы ее пресечь, – ведь объятия сразу прекращали ссору, хотя бы на время. Однажды она заговорила о моей матери и об их дружбе.

– Странно, не правда ли? Мой отец был военный преступник, а она – героиня Сопротивления.

– Ты в самом деле в это веришь?.

– Да.

– Я нашел у нее в копилке медаль, но подумал, что это подарок какого-нибудь любовника. В копилке лежал и образок, но это ничего не значит, она совсем не была набожной. Иезуитам она отдала меня просто для того, чтобы развязать себе руки. Им можно было не платить, они могли себе это позволить.

– Ты жил у иезуитов?

– Да.

– Правда, ты мне говорил. Раньше я думала, что ты – никакой.

– Я и есть никакой.

– Да, но я думала, ты – никакой протестант, а не католик. Я сама – никакая протестантка.

Мне почудилось, что вокруг нас летают цветные шары: каждая вера имеет свой цвет… как и каждое неверие. Тут был и экзистенциалистский шар и логически-позитивистский шар.

– Я даже думала, что ты коммунистический никакой.

Как весело, как забавно гонять цветные шары: вот только когда шар падает на землю, у тебя щемит сердце, как при виде задавленного пса на большой дороге.

– Доктор Мажио, коммунист, – сказала она.

– Кажется, да. Я ему завидую. Его счастье, что он верит. А я распростился со всеми абсолютными истинами в часовне св. Пришествия. Знаешь, они ведь когда-то думали, что у меня призвание к духовной карьере.

– Может, в тебе пропал священник.

– Во мне? Ты смеешься. Дай-ка сюда руку. Не очень благочестиво, правда?

Я издевался над собой, даже обнимая ее. Я кидался в наслаждение очертя голову, как самоубийца на мостовую.

Что заставило нас после короткого, но яростного приступа страсти снова заговорить о Джонсе? В памяти у меня смешались разные дни, разные объятия, разные споры, разные ссоры – все они были прологом к последней, решающей ссоре. Был такой день, когда она ушла раньше и на мой вопрос, почему – Анхел еще не скоро должен вернуться из школы, – ответила:

– Я обещала Джонсу, что поучусь у него играть в рамс.

Прошло всего десять дней с тех пор, как я поместил Джонса под одну с ней крышу, и, когда она мне это сказала, я вздрогнул от предчувствия ревности, как от озноба, предвещающего лихорадку.

– Это, должно быть, увлекательная игра. Ты предпочитаешь ее нашим свиданиям?

– Милый, сколько можно этим заниматься? Мне не хочется его обманывать. Он приятный гость, Анхел его любит. Он часто играет с ним.

В следующий раз, много позже, ссора началась с другого. Марта меня вдруг спросила – это были ее первые слова после того, как мы оторвались друг от друга:

– Скажи, мошка – это муха?

– Нет, маленький комар. А почему ты спрашиваешь?

– Джонс всегда зовет собаку Мошка, и она бежит на зов. Ее настоящее имя Дон-Жуан, но она к нему так и не привыкла.

– Ты еще скажешь, что и собака любит Джонса.

– Она, правда, его любит – даже больше, чем Луиса. Луис всегда ее кормит, он не дает ее кормить даже Анхелу, но стоит Джонсу крикнуть: «Мошка»…

– А как Джонс зовет тебя?

– Что ты хочешь сказать?

– Ты тоже бежишь к нему, когда он тебя зовет. Спешишь поскорее уйти, чтобы сыграть с ним в рамс.

– Это было три недели назад. Один раз.

– Половину времени мы тратим на разговоры об этом проклятом жулике.

– Ты сам привел этого проклятого жулика к нам в дом.

– Я не думал, что он станет другом дома.

– Милый, он нас смешит, вот и все. – Вряд ли она могла выбрать довод, который уязвил бы меня сильнее. – Здесь так редко можно посмеяться.

– Здесь?

– Ты передергиваешь каждое слово. Я не имела в виду здесь, в постели. Я имела в виду здесь, в Порт-о-Пренсе.

– Вот что значит говорить на разных языках. Надо было мне брать уроки немецкого. А Джонс говорит по-немецки?

– Даже Луис не говорит по-немецки. Милый, когда ты меня хочешь, я для тебя женщина, а когда ты на меня сердишься, я всегда немка. Какая жалость, что Монако никогда не было могущественной державой.

– Было. Но англичане уничтожили флот принца Монакского в Ла-Манше. Там же, где авиацию Гитлера.

– Мне было десять лет, когда вы ее уничтожили.

– Я никого не уничтожал. Сидел себе в конторе и переводил на французский листовки против Виши.

– Джонс воевал интереснее.

– Вот как?

Почему она так часто упоминала его имя – по простоте душевной или чувствовала потребность без конца о нем говорить?

– Он был в Бирме, – сказала она, – дрался с японцами.

– Он тебе об этом рассказывал?

– Он очень интересно рассказывает о партизанской войне.

– Он мог бы пригодиться здесь Сопротивлению. Но предпочел тех, кто стоит у власти.

– Теперь он их раскусил.

– А может быть, они его раскусили? Он рассказывал тебе, как потерял взвод?.

– Да.

– И что он умеет чутьем находить воду издалека?

– Да.

– Иногда меня просто удивляет, как он не дослужился по крайней мере до генерала.

– Милый, что с тобой?

– Отелло покорил Дездемону рассказами о своих приключениях. Испытанный прием. Надо было мне рассказать тебе, как меня травил «Народ». Это вызвало бы у тебя сочувствие.

– Какой народ?

– Да так… Ладно.

– В посольстве любая новая тема для разговора – уже находка. Первый секретарь – большой знаток черепах. Сначала это было интересно с познавательной точки зрения, но потом надоело. А второй секретарь – поклонник Сервантеса, но только не «Дон-Кихота» – он, по его словам, написан в погоне за дешевой популярностью.