Комедия положений

– Кошка... Ну живи, кошка.

И кошка осталась жить, и прожила у нас два года. Все эти два года вид был у нее такой, как будто она нас еле-еле терпит, столь высокомерен и неприступен был вид этого серого зверька, разгуливающего мягкой неторопливой походкой по квартире.

Мурыська оказалась воровкой. Мы имели привычку краковскую колбасу вешать на веревки над газовой плитой: колбаса подсыхала и не плесневела. Краковскую колбасу тогда еще можно было купить, но не в любой момент и не на каждом углу. Алешка покупал несколько кругов краковской колбасы по случаю, мы держали её над плитой, а потом убирали в холодильник. И вот Мурыська вспрыгивала на кухонный стол-шкаф, а с него запрыгивала на висящую колбасу и, раскачиваясь на ней, грызла. Стали закрывать дверь на кухню, - не помогло, дверь захлопывалась на шарик, кошка толкала дверь и открывала. Алешка подтянул шарик в двери, открывать стало труднее. Я иду в кухню и вижу: кошка разбегается от самого конца коридора и с разбега ударяется о кухонную дверь, - дверь открывается.

Пришлось Алешке поставить задвижку. Кошка подходила к двери, поднималась на задние лапы, гремела железкой. Но кошачьи лапы не человеческие руки, открыть дверь она не могла.

Мурыська обожала только краковкую колбасу, вареную докторскую нюхала и отходила, Алешка смеялся:

– Патриарх разрешил употреблять в пост докторскую колбасу как постную пищу. Мясом даже и не пахнет.

Не ела Мурыська и финский сервелат, который иногда давали в заказах. Поясню, что такое заказ: на предприятиях, большей частью больших предприятиях, можно было брать продовольственные заказы. Распространение этих наборов продовольствия шло по профсоюзной линии: заказы давались по очереди и были не равнозначные, но довольно часто там бывала хорошая колбаска, икра красная, черная очень редко, и красная рыба, которая почему-то в те времена была большим дефицитом, а сейчас продается на каждом углу.

В институте "Физхимия", где я делала диссертацию, заказы давались без всякой очереди, каждому, кто пожелает, но брала я редко, тяжко было тащить груз с Калужской до Долгопрудного.

Так вот, Мурыська не ела вареных колбас и не пила молоко, за исключением того периода, когда бывала кормящей матерью. Лопала она мясо и рыбу.

Я стою на кухне, разделываю мясо. Кошка сидит на полу, внимательно следит за мной светящимися зелеными глазами. Не мяучит. Ждет. Изредка, Мурыська поднимается на задние лапки, кладет передние на мою ногу и не царапает, а только выпускает свои когти, не настолько, чтобы остались раны, но достаточно чувствительно, чтобы я про нее не забыла. Приходится бросить ей обрезки и жилы.

У Нины Макшановой в её недавно приобретенной двухкомнатной квартирке на пятом этаже пятиэтажной Хрущевки завелись мыши, и тетя Груша, её мама, узнав, что у нас живет кошка, попросила её взаймы на неделю.

Кошка мирно там пожила, а потом я её забрала обратно. Дело было зимой, помню, я несу кошку прижав к себе, а она вырывается, царапается. Недалеко от нашего дома я выпускаю её из рук, и она убегает.

Прихожу домой без кошки. В первый момент Катя не очень огорчилась пропажей, но спустя два дня, в воскресение, Катя горюет о кошке и выговаривает мне, что я выпустила её кошку, и теперь она где-то пропадает в голоде и холоде.

Я слышу её сетования, стоя, как всегда у плиты на кухне. Кидаю взгляд в окошко просто так, на всякий случай, и вижу, что от соседнего дома к нашему подъезду деловито пробирается Мурыська, пушистый хвост трубой.

– А вот и Мурыська домой бежит. Катя иди встречать.

Катин плаксивый речитатив затихает, она прибегает ко мне, кричит с недоверием:

– Где, где Мурыська?!

Кошка еще не исчезла из поля видимости, и Катя, убедившись, что я не ошиблась и это действительно наша кошка, торопливо одевается и через пять минут приносит замерзшую любительницу зимних прогулок.

– Ну, всё, Катя, жди приплода, - говорю я, и не зря. Через положенное количество времени (я не помню сколько) Мурыська окотилась, прямо на нашем покрывале, закрывающем семейную софу, тремя котятами, двумя серенькими и одним черным.

Сохранились и мои рисунки и фотографии этого первого помета.

Сережка учится во вторую смену во втором классе. Это причиняет нам массу забот, потому что Катя учится в первую. Сережку часто провожает в школу Алешка, приезжает из своей ЦВЕТМЕТАВТОМАТИКИ, и кормит сына, а потом едет обратно на работу, ему проще, чем мне, хотя я работаю ближе, но я зажата проходной, а Алешка может и опоздать на работу.

Нина Скуратова, моя сослуживица, как-то умеет устраиваться, знает табельщиц, подарит шоколадку и может опоздать с обеда, а я не умею это делать, для меня институт - машина, и люди работающие в ней тоже механизмы-винтики, а под машины лучше не попадать.

С работы я прихожу раньше сына, успеваю приготовить ужин до его прихода и жду, когда он придет домой.

Вот пробежал Кирихин Сережка, нырнул в подъезд дома напротив, протопал важно, заплетая ногу об ногу Акингинов в полном одиночестве, шаркая, скрылся в подъезде, а моего нет и нет.

Наконец идут. Вдвоем с Юриком Шуваловым. Окна Шуваловых напротив наших и я быстренько занавесила свои окна шторами, неудобно, пройдешь в одном белье, а там товарищи сына на тебя пялятся, да еще, возможно в бинокль, как мой сыночек, встанет у окна, наведет на соседский дом полевой бинокль и смотрит, нет ли чего интересного.

Возле Шуваловского подъезда еще постояли, потом разошлись, Сергей топает через грязь в скверике между домами, нет, чтобы обойти по асфальту, прямо так и шпарит по раскисшей глине.

Добрался до тротуара, встал. Ему что-то кричит девочка, школьница, с портфелем. Тоже копуша, до сих пор домой не добралась. Вдруг мой сын бежит за ней и с размаху толкает. Девочка падает, лежит, потом встает и плача уходит.

Я не лезу кричать в форточку. Дело уже сделано, противник повержен, а воспитательную работу я проведу и дома.

– Ты зачем девочку толкнул?
– сразу же, вместо приветствий начинаю я.
– Как ты себя ведешь? Позоришь нас с отцом. Не знаешь, что драться нельзя?

Тощенький воин надувает от обиды губы, серые глубоко посаженные глаза-паучки сверкают обидой.

– Она первая начала.

– Как? Я сама видела, что ты её первый ударил, а она вообще тебя не тронула.

– Да, как же, дразнилась.

– Как?

– Кремль, - кричала.

Сережка умел изобразить такую трагедию на лице, что, даже, когда он кругом виноват, начинаешь ему сочувствовать.

Как-то раз, еще в четыре года, подрался с Катей и пришел за сочувствием. Залез ко мне на колени. Сидит, реснички слиплись, на щечках слезы. Пришла Катюшка, глянула на него сердито:

– Вот, сидит, как херувимчик, а на самом деле такой противный, сам первый лез, а кто поверит?

Вот и сейчас, я сочувствую сыну, эти девчонки бывают такие вредные, я тоже дралась в детстве, когда меня дразнили, но ... :

– Кремль совсем не обидно, - говорю я.
– А вообще, заруби себе на носу, никогда не связывайся с девчонками. Сколько бы они ни дразнились, если подерешься, то будешь кругом виноват ты, девочку нельзя побить, можешь припугнуть, что побьешь, но толкать или ударить нельзя.