Комментарии к русскому переводу романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка»

Окончательный вариант Томашика, прославляющий не какой-то один-единственный славянский народ и подвиги его героев, а общеобъединяющие звуки славянской речи вообще:

Hej Slovan'e, jeste nase slovansk'a rec zije, pokud nase vern'e srdce pro n'as n'arod bije. Zije, zije duch slovansk'y, bude z'it na veky. Hrom a peklo, marn'e vase, proti n'am jsou vzteky. Гей, славяне, наше слово Песней звонкой льется И не смолкнет, пока сердце За народ свой бьется (перевод традиционный) —

после Всеславянского пражского конгресса 1848 года стал гимном панславянского движения, весьма недоброжелательно воспринимаемого официальными кругами империи – немецко- или венгро-язычными; последние отличались еще большей непреклонностью и упорством в политике ассимиляции подконтрольных им славян, в том числе словаков.

Едва ли здесь намеренно, скорее как часть естественного контекста языкового противостояния в Чехии, который Гашек лишь честно и точно воспроизводит.

Упоминается как главный элемент полицейской провокации в повести.

Целых два дня он избегал всяких разговоров о Фердинанде и только вечером в кафе за «марьяжем», побив трефового короля козырной бубновой семеркой, сказал:

— Семь пулек, как в Сараеве!

«Марьяж» в кавычках – здесь традиционная для Чехии коммерческая карточная игра, в известной степени аналог, как в части ряда правил, так и занимаемого социокультурного места, нашего родного преферанса, но абсолютно ничем не напоминающая ту игру, которую у нас принято называть марьяжем, начиная с того, что в колоде просто нет дамы, зато два валета, старший и младший. Так что вместо ничего не объясняющих кавычек вернее всего было бы называть игру так, как ее официально называют на родине – чешский марьяж (cesk'y mari'as).

Классический вариант чешского марьяжа – игра втроем, двое ловят третьего. Этот третий называется с помощью немецкого деривата akt'er (основное действующее лицо), а ловцы его – obr'ancu (обороняющиеся). Играется марьяж тридцатью двумя картами так называемой немецкой колодой. По десять карт в одной руке, две лишние составляют прикуп, обмениваемый и оспариваемый при торгах. Семерка, восьмерка, девятка, десятка, младший валет, старший валет, король и туз (sedmicka, osmicka, dev'itka, des'itka, spodek, svrsek, kr'al a eso) четырех мастей: красная, пули, зеленая и желуди (cerven'e, kule, zelen'e а zaludy). Немецкие карты, в отличие от привычных нам французских, одноголовые, и только красные безусловно можно признать за черви, прочие: пули – алые шарики, крупные такие дробины, зеленые – листочки, ну и желуди – дубовые, как есть. В оригинале козырная семерка пулек (kulovou sedmou trumfu) бьет желудевого короля (zaludsk'eho kr'ale).

Vyh'ybal se cel'e dva dny jak'ekoliv rozmluve o Ferdinandovi, az vecer v kav'arne pri mari'asi, zab'ijeje zaludsk'eho kr'ale kulovou sedmou trumfu, rekl:

«Sedum kul'i jako v Sarajevu!».

Понятно, что переводчику здесь не позавидуешь. Хотя, конечно, технически семь бубен правильно и сами бубны на пульки похожи, но такая образность весьма прямолинейному Гашеку в высшей степени не свойственна. См. также комм, о бубнах (bubny) в чешском, ч. 3, гл. 1, с. 58.

Важно, наверное, и то, что «последняя взятка козырной семеркой» в терминах преферанса – специальный контракт, который в случае объявления и выполнения удваивает выигрыш.

Напоследок заметим, что пара король – старший валет (svrsek, kr'al) в одних руках, эквивалент (вот он!) марьяжа в родной игре «66» – только называется «объявление» (hl'aska) и, совершенно, как и в «66», дает дополнительных двадцать очков, или сорок, если объявление козырное, при условии, что объявивший сможет взять взятку и зайти с одной из карт пары.

Подробнее о правилах и некоторых особенностях игры, в комм, к той части романа, где Швейк в нее вовлечен. См. ч. 3, гл. 1, с. 17 и 18.

Марьяжные термины для описания положения и ощущения героя вновь используются в одной из последних глав романа. См. комм., ч. 4, гл. 1, с. 268.

еще до сих пор от ужаса волосы стояли дыбом и была взъерошена борода, так что его голова напоминала морду лохматого пинчера.

Очередной случай: «в темноте – все кошки черные». В оригинале st'ajov'eho pince – миттельшнауцера. См. также комм., ч. 1, гл. 14, с. 228.

С. 40

На том разговор и окончился. С этого момента через каждые пять минут он только громко уверял:

— Я не виновен, я не виновен!

Этот пассаж – зеркальное отражение ситуации в повести, где Швейк после своего суда всем и везде кричал: «Я не виновен, я не виновен!»:

Ve V'idni se s jich transportem prihodil mal'y omyl. Jejich vag'on pridali v Benesove к vojensk'emu vlaku vezouc'imu voj'aky na srbsk'e bojiste.

Nemeck'e pan'i h'azely i do jejich vag'onu kvetiny a p'isklav'ymi hlasy kricely: «Nieder mit den Serben!».

А Svejk, octnuv se u steny pootevren'eho vag'onu, zarval do t'e sl'avy: «J'a jsem nevinnej!».

В Вене по ошибке вагон с заключенными не опознали. В Бенешове его прицепили к воинскому эшелону, который вез солдат на сербский фронт.

Немки бросали в вагон цветы и писклявыми голосами кричали: «Nieder mit den Serben!».

А Швейк из-за перегородки полуоткрытого вагона на эти жаркие призывы ответил воплем: – Я не виновен!

Однако окружающие люди и природа отвечали циничным равнодушием к его судьбе, тем же самым, которым уже он в романе одаривает несчастного сокамерника.

С. 41

Или возьмем, к примеру, того невинного цыгана из Забеглиц, что вломился в мелочную лавочку в ночь под рождество:

Если вопрос о том, у кого из всех тогда существовавших в Праге Йозефов Швейков Гашек позаимствовал довольно редкую фамилию – предмет горячих и, видимо, неразрешимых споров среди гашковедов, то совершенно точно известно имя человека, заучившего в действующей армии будущего автора романа примерами «из жизни». Это Франтишек Страшлипка (Frantisek Straslipka), подлинный денщик всамделишного командира Гашека, поручика Рудольфа Лукаса. (Да, именно так, немецкая фамилия Lukas, а не чешская Luk'as – см. комм., ч. 1, гл. 14, с. 198).

Страшлипка – неунывающий голубоглазый пролаза, по любому поводу был готов выложить случай из жизни, всегда начинающийся одинаково: «А вот знал я одного…» («То j'a znal jednoho…»). А неоспоримым доказательством того, у кого в действительности была позаимствована эта неистребимая наклонность, ставшая позднее неотьемлемой от образа Швейка, будут строчки из шуточного гашековского стишка «В резерве» («V reserve»), которых он в свои армейские дни насочинял на радость товарищам и командиру добрую дюжину.

Nejstrasnejs'i vsak z v'alecn'e t'e psoty, jsou – Straslipkovy star'e anekdoty. И самая ужасная из всех армейских горестей Страшлипка с очередной какой-нибудь историей.

Кстати, именно друзья Страшлипки, который больше чем на двадцать лет пережил Гашека (1890–1949), убеждали в пятидесятых исследователей вопроса, что именно он, Франтишек, гуляка и сердцеед, рассказал на фронте не падкому до женских прелестей Гашеку и про бордель на улице На Бойишти, и про его лихую мамку – пани Марию Мюллерову, что может и дезертира спрятать (RP 1998, ZA 1953,1).