Комментарии к русскому переводу романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка»
Шрифт:
В этом месте, по мере развития прямой речи героев перед переводчиком встает первая и, без сомнения, самая что ни на есть коренная проблема. Дело в том, что Швейк и его служанка, да и огромное большинство других персонажей-чехов, говорят в романе на неформальном, разговорном чешском. Само по себе это явление (hovorov'a nespisovn'a cestina) уникальное именно для живой чешской культуры состоит в том, что в бытовой, дружеской обстановке нормативный литературный «как бы коверкается». Ниже приводятся несколько прямо следующих за начальной строкой абзацев оригинала, с выделением в них всех «воно и еслив» беседы.
«Pan arciv'evoda byl hned hotovej (hotov'y), milostpane. To ved'i (ycт.
«Nekterej (nekter'y) revolver, pan'i M"ullerov'a, v'am ned'a r'anu, kdybyste se zbl'aznili. Takovejch (takov'ych) syst'emu je moc. Ale na pana arciv'evodu si koupili jiste neco leps'iho, a taky bych se chtel vsadit, pan'i M"ullerov'a, ze ten clovek, co mu to udelal, se na to pekne vobl'ik (oblekl). To ved'i (v'ite), str'ilet pana arciv'evodu, to je moc tezk'a pr'ace. To nen'i, jako kdyz pytl'ak str'il'i hajn'yho (hajn'eho). Tady jde vo to (o to), jak se к nemu dostat, na takov'yho (takov'eho) p'ana nesm'ite j'it v nejak'ych hadrech. To mus'ite j'it v cylindru, aby v'as nesebral dr'iv policajt».
«Vono prej (Ono pr'y) jich bylo v'ic, milostpane».
И далее:
Jako, jestli se pamatujou (уст. форма Зл. мн. ч. гл., правильно – pamatujete), nа toho рапа Luccheniho, со probod (probodl) nasinebozku Alzbetu t'im piln'ikem. Proch'azel se s n'i. Pak verte nekomu; vod t'y doby (od t'e doby) z'adn'a c'isarovna nechod'i na proch'azky. A vono (ono) to cek'a jeste moc osob. A uvidej'i (уст. форма Зл. мн. ч. гл, прав – uvid'ite), pan'i M"ullerov'a.
Однако в русском переводе от этих характеристических отклонений речи героев нет и следа, можно подумать, будто толкуют два препода из Карлового университета.
Недавно тут у нас в Нуслях забавлялся револьвером один господин и перестрелял всю семью да еще швейцара, который пошел посмотреть, кто там стреляет с четвертого этажа.
Из иного револьвера, пани Мюллерова, хоть лопни – не выстрелишь. Таких систем – пропасть. Но для эрцгерцога, наверно, купили что-нибудь этакое, особенное. И я готов биться об заклад, что человек, который стрелял, по такому случаю разоделся в пух и прах. Известно, стрелять в эрцгерцога – штука нелегкая. Это не то, что браконьеру подстрелить лесника. Все дело в том, как до него добраться. К такому барину в лохмотьях не подойдешь. Непременно нужно надеть цилиндр, а то того и гляди сцапает полицейский.
Говорят, сударь, народу там много было.
Помните господина Люккени, который проткнул нашу покойную Елизавету напильником? Ведь он с ней прогуливался. Вот и верьте после этого людям!
С той поры ни одна императрица не ходит гулять пешком. Такая участь многих еще поджидает. Вот увидите, пани Мюллерова
Самое забавное, что и два препода из Карлового университета, стали бы не на людях, а между собой говорить именно так, как и два весьма от них далеких по классовому цензу и, соответственно, образовательному и культурному багажу пражских обывателя. С теми же самыми «посередке» и «загинать» (vono и vod t'y doby), которые формально, с точки зрения нормативной морфологии, ничем иным по сути не являясь, как «посередке» и «загинать», тем не менее в чешском контексте имеют совсем иное культурно-социальное звучание, нежели в русском. Демонстрируя вовсе не живописную неграмотность, а живость и неформальность разговора, полную чешскость его.
Здесь можно и нужно вновь вспомнить о крайне важном для Гашека постоянном столкновении и подчеркивании на всех уровнях, но прежде всего на базовом языковом, противостояния чешского и немецкого. Эту в значительной
мере смыслообразующую игру, скорее всего в виду очевидной трудности задачи, ПГБ принял решение просто игнорировать, в том числе и при переводе прямой речи. В результате даже самый неформальный разговор самых простых и незатейливых из героев оказался в переводе вполне литературно правильным, верным и грамматически, и фонетически, что, кажется, существенно обеднило текст как стилистическими, так и культурно-идеологическим оттенками.Трудно сказать без вдохновенного озарения, какую именно аналогию мог бы здесь предложить родной русский язык. Чисто функционально эквивалент этому – обыкновенная матерщина. Характерная для неформального разговора в любом социокультурном слое русского общества вне зависимости от статуса и уровня образования, но совершенно невозможная и по сей день в формальном. Вполне также вероятно, что могло бы сработать и использование более мягкой экспрессивности, и не обязательно «жопа» и «срать», но и «кокнули», например, вместо, «убили», даже «коньки отбросил» вместо «мучился», на фоне предельно формализованного лексикона и синтаксиса в случае публичной речи, например, чешского чиновника или офицера.
О том, как решали эту проблему и еще одну, упомянутую ниже, переводчики на другие языки, см. комм., ч. 1, гл. 14, с. 200 и 217.
Забегая немного вперед, отметим еще одну особенность речи Швейка, которую также не счел возможным воспроизвести переводчик. Во всех своих рассказах об армейских днях Швейк активно использует дериваты немецкого. В комментируемой нами главе, в конце этого же абзаца читаем:
Когда я был на военной службе, так там один пехотинец застрелил капитана. Зарядил ружье и пошел в канцелярию. Там сказали, что ему в канцелярии делать нечего, а он – все свое: должен, мол, говорить с капитаном. Капитан вышел и лишил его отпуска из казармы, а он взял ружье и – бац ему прямо в сердце! Пуля пробила капитана насквозь да еще наделала в канцелярии бед: раскололо бутылку с чернилами, и они залили служебные бумаги.
Вместе с тем фрагмент в оригинале имеет вид (немецкие дериваты выделены, а соответствующие чешские слова показаны в скобках (подробнее JS 2010).
Kdyz jsem byl na vojne, tak tam jeden infanterista (pes'aka) zastrelil hejtmana. Nal'adoval flintu (pusku) a sel do kancel'are. Tam mu rekli, ze tam nem'a co delat, ale on por'ad vedl svou, ze mus'i s panem hejtmanem mluvit. Ten hejtman vysel ven a hned mu naparil kas'arn'ika. Von vzal flintu (pusku) a bouch ho pr'imo do srdce. Kulka vyletela panu hejtmanovi ze zad a jeste udelala skodu v kancel'ari. Rozbila flasku (l'ahev) inkoustu a ten polil 'uredn'i akta.
Само по себе свободное использование заимствований из других языков – также весьма характерная черта живой разговорной чешской речи прошлого века. Однако, сколько-нибудь пристальный анализ текста показывает, что Гашек в данном случае действует вовсе не как этнограф, а как художник и проводник определенных взглядов. То есть чем ближе ко всему имперскому и королевскому, тем больше враждебной чешской душе неметчины. Так что тут нужные аналогии вполне можно было бы и позаимствовать у такого несомненно успешного художника и идеолога, как Лев Толстой. «Севастополь в мае»:
Спускаясь на первый понтон, братья столкнулись с солдатами, которые, громко разговаривая, шли оттуда.
— Когда он амунишные получил, значит, он в расчете сполностью – вот что…
— Где тут отбить, когда его вся сила подошла: перебил всех наших, а сикурсу не подают. (Солдат ошибался, потому что траншея была за нами, но это – странность, которую всякий может заметить: солдат, раненный в деле, всегда считает его проигранным и ужасно кровопролитным.)
— Стуцер французской, ваше благородие, отнял; да я бы не пошел, кабы не евтого солдатика проводить, а то упадет неравно, — прибавил он, указывая на солдата.