Комната мести
Шрифт:
Обучение в семинарии шло легко, многие знали, что я — фаворит кардинала Аспринио, и, наконец, мне открылось то, о чем я раньше и не догадывался: кардинала боялись. До меня доходили слухи, что Джакомо пишет для папы речи и вообще распоряжается им как своей собственностью. Также говорили, что он немилосерден к врагам и ему не свойственна жалость. Все те, кто вставал на пути блистательного Джакомо, исчезали бесследно, будто проваливались под землю в самый ад.
— Как же вас угораздило стать врагом такому потрясающему человеку? — спросил я. — Ведь вас связывала не только дружба и карьера, но и, как я понимаю, глубочайшие зрелые чувства?
— Именно! — произнес Жоан, откинув голову и закатив глаза. — Зрелость чувств все растоптала к чертям. Пока они были глубокими или
— Понимаю, сказал я, — ведь я тоже, будучи монахом, давал обет целомудрия, то есть безоговорочной верности Богу. Мне казалось, что жизнь, проведенная в монастыре, несравненно разнообразней, чем в миру, где страсти рассеивают тебя. Ты тратишь жизнь на то, чтобы понять, кто ты есть, узнаешь о себе со слов других, из обрывков отношений и чувств, ты складываешь себя, как мозаику. В монастыре же ты изначально целостен, принадлежишь только себе, трепетно холишь и лелеешь каждое свое состояние, вслушиваешься, вдумываешься, всматриваешься в себя, как в музейное полотно, внюхиваешься в свои газы, вщупываешься в свою печень, не увеличена ли она. По сути это и есть страсть к самому себе, бесполая, гордая, демоническая. Любовь камня и пустыни.
— Когда вы это поняли? — спросил Жоан
— Когда нарушил обет, — ответил я. — Переспал с женщиной. Когда стал неинтересен себе и захотел отразиться в другом.
— У нас действительно много общего, — усмехнулся Жоан.
Эшли, все время слушавшая нас с брезгливым выражением лица, удивленно хмыкнула, легла на пол и протянула:
— Да-а-а-а, вы, мужчины, заправские интриганы, нам, женщинам, за вами не угнаться… Черт, почему у вас член не растет на голове вместо носа? Было бы забавно: носили бы трусы на роже!
На скабрезность Эшли никто не отреагировал, и мы погрузились в долгое нудное молчание, длившееся, как показалось, много часов. Первой игру-молчанку нарушила девушка:
— Мать вашу! Как же пить хочется!
— Попей свою мочу, — предложил Жоан.
— Что?! — подскочила Эшли
— Ну, если не можешь свою, попей нашу, — невозмутимо произнес Жоан, — когда мы были в Сьерра-Леоне, мы пили мочу друг друга, пока она у нас была.
— Тьфу, кретин чертов! — выругалась Эшли — Я лучше от жажды подохну!
— Вы не понимаете, что такое жажда, — участливо произнес француз — Она растет, как на дрожжах, от вполне естественного желания выпить воды до желания убить ради того, чтобы смочить пересохшую стянутую глотку пусть даже теплой соленой кровью. Так что, милая Эшли, жажда вам пока не ведома.
— А какого хрена я должна ее знать? — возмутилась американка.
— Чтобы быть свободной, — неожиданно повысил голос Жоан. — Пойми, девочка, пока мы не освободимся от своего прошлого, мы не выйдем отсюда. Кто-то следит за нами и испытывает кайф, одной рукой копаясь в нашем жизненном дерьме, а другой сжимая свой член. Ты разве этого не поняла?
— Все я поняла, — отмахнулась Эшли, — но кто бы он ни был, пусть знает, что я свободна! Эта чертова комната, где нам придется срать друг перед другом на пол, лучше, чем комфортные туалеты психушки, где даже в унитазе есть камеры. Я лучше умру здесь от голода, или вы сожрете меня, но я не вернусь в клинику и не буду подопытной крысой до конца своих дней… Вот мой друг, ну, тот, черный рэпер, с которым я познакомилась в музыкальном магазине. Его звали Нганга. Он сказал мне, когда я ему рассказала, как надо мной издевались в семье: «Возьми свободу сама! Свободу не наследуют, не заслуживают, не получают — ее берут с мечом в руках так, как это делали черные рабы».
«С каким мечом?» — спросила я, как наивная дура.
«У меча много имен, — ответил Нганга, — у вас, белых, это ваша религия, ваша политика, ваши ядерные ракеты, ваши массмедиа, а у нас, черных, оружие одно, только называется
по-разному. В Анголе — Кондобле, на Гаити — Вуду, в Нигерии — Пало — названий много. Каждый народ, племя имеет свою практику, но все сводится к одному».«К чему?» — спросила я.
«К тому, что ты — охотник, а все остальные — жертвы. Ты — № 1 в мире. Земля вертится не ради Билла Гейтса и звезд Голливуда, а ради тебя! Ничто не может ограничить твою свободу, ни духовную, ни физическую, когда ты в беге, в прыжке, в погоне. Ты создан в процессе наслаждения, и твоя жизнь есть одна из волн оргазма, который испытывает мать-природа, когда ее оплодотворяет могущественный дух Нзамби. Сделай свою жизнь яркой, безумной, думай, что твоя волна самая сильная и мать-природа заходится в истоме, когда ты пробегаешь по ее телу. Поверь, она не забудет тебя! Она захочет повторить тебя еще тысячи раз, одарит богатством и бессмертием — она обычно платит за свои удовольствия».
«Но я так забита, измучена, — заскулила я, — как мне научиться наслаждаться?»
«Обратись к Эгунам — духам Предков, — посоветовал Нганга, — они мудры, они откроют путь».
«А если я захочу отмстить за себя? — спросила я. — Ведь я — № 1 в мире».
«Тогда позови Ангела Смерти Ндоки, он управляет темными и всесильными духами самоубийц…»
На шее Нганга висел крест, и я спросила, почему он носит его, если считает религию белых отстоем. Нганга объяснил мне, что их африканские духи свободны и могут наполнять любую символическую форму, будь то Будда, Христос или Микки Маус.
— Да, мне знакома такая практика, — подтвердил Жоан. В ватиканском архиве есть письма францисканского монаха Андреса Петита. В девятнадцатом веке он создал учение, называемое Кимбиса, в котором объединил римский католицизм, гаитянское Вуду, европейскую алхимию, азиатский шаманизм, французское масонство и даже ислам. Кстати, Папа Пий IX благословил Кимбису в миссионерских целях. Джакомо говорил, что, наверное, Папа Пий был изрядно пьян, когда это делал.
— Нганга сказал, — продолжала Эшли, — что мне для общения с духами умерших понадобится устроить алтарь в ванной комнате, потому что там есть труба, уходящая в землю. Я должна буду принести им в жертву сигару, ром, духи и еще то, что они попросят сами. Нганга предупредил меня, что ни в коем случае нельзя класть фотографии живых людей, иначе им — крышка. Я обрадовалась. Теперь я знала, как расправиться с предками.
Я знала, что у моей матери была двоюродная сестра тетя Лорэн, покончившая жизнь самоубийством, кажется, она отравилась газом. Мать категорически отказалась ехать на ее погребение, сославшись на то, что участвовать в похоронах самоубийцы ей не позволяет пастор. Я долго копалась в старых семейных фотографиях и, наконец, нашла фото тети Лорэн на пляже в Ки-Уэсти во Флориде, куда она ездила с своим бойфрендом, в которого была до беспамятства влюблена и из-за которого, по-видимому, рассталась с жизнью.
Я все сделала в точности, как велел Нганга. Выстирала белую простынь в воде с добавлением утренней мочи и духов, купила сырные ксадильи — любимое лакомство тети Лоры, отлила из отцовской бутыли немного виски, который он тайно попивал, а вместо сигары приготовила обычные сигареты. Осталось еще набрать кладбищенской земли и дождаться убывающей луны. И вот ночь избавления настала! Я встала, на цыпочках пошла к родительской спальне послушать, дрыхнут ли предки или мать, как всегда, мучается мигренью. Все было тихо. Я отправилась в ванну, заперлась, расстелила на полу простыню, зажгла черную свечку, поставила стакан виски, баночку с кладбищенской землей, выложила в форме креста ксадильи, положила фотографию тети Лоры, а рядом фото родителей. Раздевшись догола, я села перед моим импровизированным алтарем и стала читать какую-то тарабарщину на смеси креольского и конголезского, которую мне написал ни листке Нганга. Я напрягла воображение, представила тетю Лору, но вдруг услышала шлепанье босых пяток. Мать тащилась в ванну за своими таблетками. Я совсем забыла, что она хранила их здесь, в шкафчике. Моментально задув свечку и скомкав алтарь, я все запихнула в корзину для белья, но в спешке выронила сигареты.