Комната мести

«Нет, отсюда нужно бежать, — чувствуя прилив сил, подумал я, — как всегда — бежать, бежать, бежать». Бежать, сломя голову, не видя цели и смысла, сжигая за собой мосты. Смысл моей жизни свелся только к одной цели — бегству. Пророк Иона ведь тоже убегал от Бога, и — ничего! Когда-то в России существовала такая старообрядческая секта «бегуны». Они не имели паспортов, считали, что миром правит Антихрист, и проводили жизнь в постоянных бегах от всего: от властей, от земных удовольствий, от храмовой обрядности, от томления по Богу. Их семеряжный Исус не был антично-метафизическим богом, в царских порфирах, он не восседал на золотом аполлоническом троне по правую руку Отца. Он постоянно бежал, был беззуб, землист лицом, нечесан, месил грязь дорог заскорузлыми грубыми пятками, спал урывками на чердаках и в сараях, пил из луж, попрошайничал, страдал от голода и холода и никогда не останавливался, ибо покой смертелен; он приземист, выбелен, украшен венком выцветших бумажных роз, он синюшен, связан марлей и пахнет деревенскими похоронами… Да, да, пусть так. Но Иисус никогда не убегал от страдающего ближнего.

Войдя в свою студию, я обнаружил страшный бардак. Сатша и Нора устроили погром в отместку за вчерашний скандал. Они разбили мой стареньки телевизор, порезали вещи, но, самое страшное, раскурочили отверткой мою фотокамеру. На полу, как всегда, валялась записка «Убирайся ко всем чертям! Иначе мы сдадим тебя в полицию!» Я спокойно навел порядок, помыл уцелевшую посуду, набрал ведро воды и пошел по обыкновению драить общественную лестницу. Я твердо решил идти на улицу «Шато 54». Хватит, так больше жить нельзя. Нужно начинать все заново.

Признаюсь: Париж был ошибкой, испытанием не по моим зубам. Этот жрец соблазнил меня роскошным цинизмом, опьяняющей вульгарностью, пыльными бутылками вина, юными путанами, спиритическим флиртом с давно и безвозвратно минувшим. В парках, полных средневековой прохлады, в кладбищенских садах наслаждений среди лилий и роз он развел смрадное кострище моей совести. С фанатизмом праведника он заставил меня рассказать ему все, как на духу, исповедоваться не только в фактах, но и в видениях, снах, в не передаваемых убогими словесными формами тонкостях греховной чувственности, о которой я давно уже позабыл. Но Париж не простил меня, не прошептал над моей головой спасительное: «Властию, данною мне от Бога, прощаю и разрешаю тебя, чадо, от всех грехов твоих…» Мои рассказы раздразнили, возбудили его, и он изнасиловал мою душу и выбросил подыхать туда, где другие живут долго и счастливо.

Улица «Шато 54», куда меня пригласили для собеседования, находилась на Монпарнасе. Я быстро отыскал невзрачный трехэтажный особняк и нервно надавил на медный сосок старого механического звонка у парадной. Признаюсь честно, я был обескуражен и немного подавлен. Еще вчера воображение рисовало мне образ архитектурного зверя, вылезшего из апокалипсических вод высокой науки: стекло, бетон, мрамор, черви коридоров, выкрашенные ледяным галогеном в медицински стерильную синь, кожаные диваны, охраняемые сытыми фикусами, портреты ученых, дьявольская мазня психов, наконец… но только не это! Феерический храм разума оказался серым викторианским каменным сундуком. Здесь могло быть что угодно: адвокатская контора, муниципальная баня, клуб «пьющих сперму» из эротической поэмы Десноса «Свобода или любовь»… Да все, что угодно, только не «Институт эволюции мозга».

Я шел по протертым стариковским шарканьем дорожкам, рассматривал акварели с приевшимися видами Венеции, висевшие на облезлых коричневых стенах. Некрасивая девушка-секретарша, учтиво обнажая красные десны с кривыми лошадиными зубами, несла мне какую-то чушь о Жаке Превере, Иве Танги и других «сюрреалистических патриархах», организовавших восемьдесят лет назад в этом доме тайную ложу «Лента излишеств» или так называемое «Братство с улицы Шато». Они собирались здесь по четвергам и совершали мессы, пользуясь для причастия анисовой водкой, так как абсент был тогда уже запрещен.

Меня радушно приветствовал улыбчивый молодой человек яркой артистической внешности. Его жесты были манерны и развязаны, а речь благоухала, как сливочный камамбер, вкрадчивой софийской лживостью, свойственной священникам и психиатрам. Он представил меня еще двум персонам, находящимся в кабинете: статному пожилому красавцу французу и угловатой девушке американке.

Эшли — так звали американку — представляла собой типичный «синий чулок», усердно связанный в нью-йоркских клубах писательниц-интеллектуалок на спицах готической мрачной прозы и драчливой нонконформистской поэзии. Меня сразу привлекли ее полудетские феминные сиськи, обтянутые спортивной майкой.

Красавца француза звали Жоан, в прошлом он служил католическим священником-миссионером в Африке. Я видел много французских священников, шастающих по Парижу, но все они имели какой-то несчастный задрипанный вид: короткие сутанки, разбитые башмаки, позолоченные «близорукие» очечки на горбатых носах… Жоан был полной противоположностью. Весь его образ, несмотря на старый костюм, сквозил элегантной свежестью светского льва, а не смиренного пастыря Христова.

Как я потом узнал, Жоана и Эшли связывали довольно необычные судьбы. Эшли писала оккультные стихи и боготворила отца американского обрядового сатанизма Ла Вея. Как-то, в очередной раз прочитав его знаменитую «Сатанинскую ведьму», она решила избавиться от «ужасного гнета кровных связей» и отравила своих родичей — благочестивых баптистов. Суд приговорил ее к смертной казни, но группа влиятельных феминисток добилась для нее помилования аж от американского президента. Восемь лет Эшли держали в специальной клинике для малолетних преступников, где подвергали новейшим методам психотерапии. В клинике девушка написала роман «Ублюдки с Манхеттена», посвященный инквизиторским зверствам в тихой религиозной семье и прославивший маниакальную бескомпромиссность в стремлении к женской свободе. Передать свою исповедь на волю Эшли не могла: врачи следили за всеми ее действиями. Оставался телефон. Каждый день, в шесть вечера пациентам позволялся пятнадцатиминутный разговор по телефону с родственниками. Эшли соврала, что в Оклахоме у нее есть тетя, а сама каждый день названивала одной скандальной издательнице-лесбиянке, надиктовывая на ее автоатветчик свои литературные откровения. Прирожденная актриса, Эшли изощренно вуалировала текст то в «русские кулинарные рецепты», то в выдержки из аргентинских пьес, то просто в истерические эскапады. Тупоголовый врач, сидевший на прослушке телефонов, не заподозрил подвоха, посчитав поведение Эшли бредом сумасшедшей.

Роман был издан и практически молниеносно стал бестселлером в Европе. Правозащитники подняли хай на весь мир, анархические движения, леворадикальные партии, женские писательские союзы объявили пикеты-голодовки, прайды в защиту «американской девочки, ставшей жертвой семейного религиозного диктата и антигуманной общественной морали». К воротам клиники стали приносить белые розы, а неизвестная пожилая женщина пыталась устроить акт самосожжения.

И вдруг девушку отпустили. Она тут же уехала во Францию, где «Ублюдки с Манхеттена» разошлись многотысячным тиражом. Но местная интеллектуальная элита встретила Эшли более чем прохладно. Она интересовала их лишь как узница, над которой проводили запрещенные эксперименты, но не как свободная творческая личность. Эшли принудили подписать «драконовский» контракт, по которому американка должна была выдавать по две книги в месяц, а когда она заявила, что не справляется с работой, с нее содрали неустойку и выбросили на улицу.

Так Эшли начала бомжевать по Парижу. Торговать телом у нее не вышло. Одна черная нигерийская проститутка избила ее до полусмерти ногами за то, что глупая американка сунулась на ее «точку» возле Берси. Полиция не знала, что делать с Эшли и определила ее в социальный католический приют, из которого скандалистка, по ее словам, угодила в «Институт эволюции мозга».

История отца Жоана отличалась не меньшим трагизмом. Несколько лет он работал в Сьерра-Леоне в христианской миссии «Черное Евангелие». Как-то на лагерь миссии напали повстанцы. Они выкрали Жоана и двух польских монахинь-евхаристинок, также работавших в миссии. Две недели о них ничего не было известно, пока Жоан, весь заросший и ободранный, не появился возле ворот поста французского легиона в Сьерра-Леоне. Что случилось с монахинями, он так и не рассказал. По возвращении во Францию Жоан порвал с церковью и работал в парижском киноархиве.

Жоан был типичным отпрыском одной из богатейших семей во Франции. Его родители, сводные брат и сестра, воспитали сына в любви к католической церкви и к говяжьей вырезке в соусе из трюфелей. Мать Жоана страдала эпилепсией. Видя причину своего заболевания в одержимости дьяволом, она побывала у всех великих экзорцистов своего времени. Особенно сильное впечатление оставил у нее итальянский Падро Пио. Капризный, нервный, несдержанный, окруженный свитой прихлебателей он служил мессу паломникам под проливным дождем, а затем давал целовать свои перебинтованные руки, обезображенные непрестанно кровоточащими стигмами.

Мать Жоана умерла в Греции, упав с яхты в море во время очередного эпилептического припадка. Когда ее труп вытащили из воды, все люди, присутствующие при этом, пришли в неописуемый ужас: голову несчастной женщины оплел огромный осьминог, как будто желавший высосать ее мучительную одержимость без остатка.

В двенадцать лет Жоан остался сиротой. Его отец несколько раз пытался жениться, но все женщины, с которыми он заводил романы, оказывались или иностранками, или алчными, или чересчур молодыми для него. Он умер прямо в примерочной своего друга Ива Сен Лорана, застегивая ширинку знаменитых облегающих штанов «la klimek» из китайской ткани с бронзово-голубым отливом и белыми пижонскими отворотами.