Комната мести
Шрифт:
Живя с родителями, я боролась, искала, верила в свободу, в то, что мой случай ошибка, частность, «просто не повезло». Прячась под кроватью, я мечтала о веселых жизнерадостных людях, о легкой наивной жизни. Я ждала Чипа и Дейла, инопланетян, Че Гевару, Сталлоне, себя саму. Я знала, что рано или поздно кто-нибудь придет на помощь, спасет, но, совершив преступление и попав в клинику, я поняла, что никого не убила, что мои бедные родители выросли до размеров вселенной, они были только точками и запятыми катехизиса злой безграничной фанатичности. Я узнала больше. Мир не врет, не играет, не притворяется — он действительно слепой, одержимый изверг, съехавший с катушек блоггер, не знающий, то ли ему сначала подрочиться на голую Пэрис Хилтон, а потом выстукивать свои откровения, то ли выстукивать, как он подглядывал, насиловал и убивал, а потом дрочиться. А
— Вот, — заключила Эшли, — я рассказала этим стенам абсолютно все. Почему же они не рушатся? Может, мы невольные участники какого-нибудь реалити-шоу, и нас сейчас смотрят по телевизору, почесывая пивные животы и жря попкорн?
— Мне кажется, Эшли, простите, это только догадка, что вы всего не договариваете, — тихо сказал Жоан
— Я не договариваю?! — разозлилась девушка — Ваши поганые уши слышали то, что даже не написано в «Ублюдках с Манхеттена». Я встала перед вами раком, вывернула себя наизнанку, вы по горло а моей блевотине! Ах, ну, конечно! Поняла. Вы, видимо, хотите мелких подробностей, например, как отец меня насиловал пальцем, или как я плясала возле трупа матери, а потом решила отпилить ее ногу? Вы этого хотите, сволочи?! Вам приятно слушать, вы получаете кайф от садизма, скотства, чужого безумия? Вы еще более жестоки, чем мои предки, потому что хотите позабавиться с моей болью!
— Я не знаю, чего я хочу, — сказал Жоан, пожимая плечами, — не знаю, чего хочет этот русский, — француз ткнул в меня пальцем, — но я знаю одно: Вы, Эшли, еще недостаточно хотите пить.
— Я хочу пить! — во всю глотку заорала Эшли.
— Видимо, не сильно, — улыбнулся Жоан, — иначе бы вы нам рассказали, как все было на самом деле.
— «Впрочем, кто без греха, пусть бросит в нее камень» Я тоже солгал, да так глупо, так по-мальчишески, что расплачиваюсь за это всю жизнь.
— И мне тогда в монастыре, — подхватил я покаянный пыл Жоана, — надо было признаться, что я имел с Верой связь, по-мужски все рассказать и уйти к черту. Но моя трусость спровоцировала трагедию. Если бы вернуть прошлое…
— Слюнявый маразматичный бред двух неудачников, — цинично подытожила Эшли, повертев пальцем у виска.
— Что бы я отдал, — чуть не прослезился Жоан, — если бы мне вернули чудесные вечера с Джакомо, когда на стареньком «Чинквоченте» мы ездили в Полиньяно есть великолепное мороженое, гулять по старому городу, облепившему скалы, словно колонии мидий, любоваться со смотровых площадок на бирюзовое море… Закат мы всегда встречали у нас на вилле. Сидели в креслах, пили вино или горьковатый Амаро Лукано, смотрели на заходящее солнце. Рядом с нами возвышалась гигантская вилла, выстроенная в испанском стиле. Она принадлежала одному из крестных отцов Каморры, много лет живущего под домашним арестом. На закате ему позволяли выйти на кружевной андалузский балкон и выкурить сигару. Завидя нас, он зевал, довольно потягивался, поднимал руку и кричал: «Эй, католические педики, как поживают ваши жопы?!» На что Джакомо неизменно кричал ему в ответ: «Засунь свою дешевую сигару в свою задницу, кретин! Я буду молить святую Чичелию, чтобы тебя держали под полицейским надзором еще сто лет!» Крестный отец удивительно спокойно реагировал на слова Джакомо, показывал ему какой-нибудь неприличный жест, садился в свое плетеное кресло и, пуская клубы дыма, созерцал закат, как и мы.
Здесь, на юге Италии, кардинал был совсем другой. Садясь за руль «Чинквоченте», он начинал все проклинать: правительство, фанфаронство северян, итальянский автопром, дороги, проезжающих мимо водителей, грязное, по его мнению, море. Делал он это, конечно же, не со зла. Просто так было принято на юге. Иногда ради забавы он подрезал фиатик расфуфыренной дамочки, а та, бросив руль и высунувшись в окно, начинала орать: «Свинья нищая! Черт проклятый! Рогоносец! Чтоб у тебя вовеки не встало!» Если б она знала, что за рулем подрезавшей ее машины сидит не какой-нибудь Джино, который ходит в палестру и является мужем Паскулины, делающей на продажу фекьетте и фричели немытыми руками, а блистательный ватиканский чиновник! Джакомо вел себя соответственно ситуации: он тряс пальцами и кричал: «Заткни свою грязную пасть, ведьма!»
Джакомо любил перевоплощаться. Везде, в любой компании, ел ли он из золотых тарелок в гостях у мэра города или играл в преферанс со стариками в баре, он везде был «своим». Кстати, одним чудесным вечером Джакомо мне рассказал о русских, с
которыми водил знакомство и даже приятельствовал. Был у вас очень известный митрополит, умерший прямо на приеме у Папы…— А! — вспомнил я — Это митрополит Ленинградский Никодим. Легендарнейшая личность! Человек незаурядного ума, политик.
— Вот-вот, — подтвердил Жоан, — политик. На этой почве они очень сошлись с кардиналом. Никодим также интересовался вином, Джакомо читал ему целые лекции и, конечно, угощал. Проповедь о пользе итальянского вина, несомненно, являлась его коньком. У кардинала и митрополита было много общего: проницательность, простота, граничащая с поистине дьявольской самоуверенностью…
— Эротические пристрастия, — саркастично добавил я.
— Да, и это, — пожал плечами Жоан — Авгуры веруют не так, как чернь. У них свои отношения с Богом. Люди, делающие высокую политику, не могут судиться судом совести, не могут соответствовать общепринятым моральным нормам, иначе политика из искусства лжи превратится в бытовую брехню… Кажется, в 69-ом году Джакомо в составе ватиканской делегации ездил в Ванкувер на заседание Христианской мирной конвенции. Хотя кардинал на дух не переносил экуменизм, называя его «кликушеством» чокнутой церковной интеллигенции, тем не менее, ради этой самой политики присутствовал на всех экуменических сборищах. Он рассказывал, что в делегации из СССР, помимо переодетых в рясы КГБ-истов, были и интересные личности. Конечно, все они вели себя, как зомби: до смешного идеологизированно, подчеркнуто сдержанно, ходили группами, как девственницы, боящиеся, что их изнасилуют. Зато в ресторане расслаблялись после крепкого алкоголя. Один деятель тогда там так нахлебался чистого джина без тоника, что случайно выдал «военную тайну». Оказывается, в Ванкувер они приехали, чтобы спихнуть с поста генсека Христианской конвенции «товарища Ондру, который нам уже не товарищ, а сволочь, продавшаяся американским империалистам».
Еще Джакомо был знаком с… с… не знаю, не могу вспомнить. Ах, да, кажется, с Павлом Су… тьфу! Сухи… Не могу вспомнить. Смешной старик, балагур, директор дома атеизма, бывший священник. Этот дед был собирателем всевозможных баек из церковной жизни, которые даже хотел издать. Джакомо подкинул ему известную шутку о католических священниках, которые, что греха таить, иногда нарушают обет безбрачия со своими экономками. По правилам экономке должно быть не менее шестидесяти, поэтому некоторые отцы, чтобы не нарушать устав, заводят себе двух экономок, которым по тридцать, или четырех, которым по пятнадцать. А еще про падре Джованни и содомский грех…
— Постойте, — перебил я Жоана, — Я тоже знал человека, подходящего под ваше описание. Точнее, не его самого, а его внучку. Это же моя Вера! Ее фамилия Сухаренко, и ее дед отрекся от сана и служил в органах, а его сын Костя, отец Веры, оставил воспоминания… Обычная тетрадь в клеточку. Мне больно ее вспоминать.
Жоан быстро взглянул на меня и тут же спрятал глаза.
— Я вас понимаю, — с горечью в голосе произнес он, — у меня ничего не сохранилось на память о Джакомо, только его кардинальское кольцо: два маленьких золотых ангелочка держат на своих крылышках огромный тяжелый рубин. Джакомо никогда не надевал этого кольца, считал его вычурным, а мне оно нравилось. Я представлял, что неприлично дорогой громадный рубин есть драгоценная кровавая тайна, существующая между мной и Джакомо. Правда, когда он мне презентовал кольцо, на ум пришло вино, а не кровь.
— Так всегда бывает, — махнул рукой я, — деда Сухаренко расстреляли.
— Расстреляли?
— Да, вместе с директором универмага. Директор был фарцовщиком, а Сухаренко в должности уполномоченного по делам религии брал огромные взятки с церквей золотом, иконами, драгоценными камнями. Советская власть, несмотря на государственный атеизм, казнила его как вора и мошенника, так что в редких приступах справедливости ей не отказать… Но все же расскажите, Жоан, почему вы расстались с Аспринио?
— По моей вине, — сквозь зубы, втянув воздух, ответил француз — Я все разрушил! Помню, мы только что купили новый, утопающий в олеандрах и бугенвиле дом на Капри, по слухам выстроенный на месте, где когда-то находилась вилла Нерона. Мы решили вести здоровый образ жизни: поменьше светских приемов и раутов, побольше природы и овощей. К тому же пальцы Джакомо раздулись от подагры, он ничего не мог делать, стонал и клялся всеми святыми, что не возьмет в рот ни ветчину, ни бифштекс, ни какого-либо другого мяса, а будет есть, как тупая альпийская корова, одни экологические салаты.