Концерт для виолончели с оркестром

Рабигуль вспыхнула.

– Что такое ты говоришь?

– Молчу, молчу, - засмеялась Маша.
– Ты у нас женщина строгих правил. И добавила, не сдержавшись:

– Такие редко бывают счастливы. Ну что ты себя стреножила?

Рабигуль самолюбиво пожала плечами.

– Ничего не стреножила. Просто мне никто не нужен.

Тонкие ноздри ее прямого носа вздрогнули, строгие губы сжались.

– Просто ты сидишь в тюрьме у своего Алика, - рассердилась Маша. Думаешь, если б он не был так безумно влюблен, если бы ему, как тебе, было плохо, он не гульнул бы налево?

Рабигуль поморщилась от Машкиного жаргона.

– Думаю, нет, - сдержанно возразила она.

– Почему?

Маша склонила голову к плечу, как любопытная птичка.

– Потому что он порядочный человек, - с достоинством ответила Рабигуль.

– Да при чем тут порядочность?
– всплеснула руками Маша.
– Ну что мне с тобой делать, а? Ты как из прошлого века!

***

Рабигуль постояла в садике, вглядываясь в темноту, к ней привыкая, и, обогнув корпус, выбралась на волю сквозь прореху в ограде - ее, как и коды замков, тоже все знали. Пятигорск - там, внизу, еще не спал: золотистые огоньки на улицах, в окнах домов зримо обозначали его присутствие. Рабигуль спускалась все ниже и ниже и наконец вошла в город. Она чувствовала себя путешественником, прибывшим в цивилизацию после долгой отлучки. Там, наверху, оставался совсем другой мир - спокойный, неторопливый, с культом ванн и массажей, - здесь же кипела жизнь. Из многочисленных ресторанчиков доносились модные в этом году шлягеры, улицы были полны народу. "Странно, рассеянно подумала Рабигуль, - все-таки ночь. Да и прохладно. Ах да, сегодня пятница, завтра же выходной..."

Подняв воротник плаща, сунув руки в карманы, она походила по улицам, с невыносимой остротой ощущая гнетущее одиночество среди всех этих людей, и стала медленно подниматься к себе, в гору.

Белые корпуса санатория, приближаясь, вырисовывались в темноте. За ними темнел округлый Машук.

– А я думал, что я один такой полуночник...

Веселый басок прозвучал за спиной, и Рабигуль вздрогнула от неожиданности. Рядом возник высокий плотный мужчина в плаще и синем берете, лихо сдвинутом на ухо.

– Я давно за вами иду, - продолжал басить он.
– Все размышлял: "Куда держит путь сия дама? Вдруг нам с ней по пути?" Так куда вы, сударыня, направляетесь - одна, в столь поздний час? Не боитесь?

– А чего бояться?
– скупо улыбнулась Рабигуль.
– Мы не в Чикаго.

– Разве вы были в Чикаго?
– добродушно поддел ее нежданный попутчик.

– Нет, но все почему-то так говорят, - смутилась Рабигуль.

– Мало ли у нас штампов, - хмыкнул спутник.
– Чикаго не опаснее Москвы, уж вы мне поверьте. Кстати, вы, случайно, не из Москвы?

– Да.

– А здесь где обитаете? Случайно, не в "Ласточке"?

– Да.

Все-таки за его поддразнивания она обиделась.

– И я!
– обрадовался незнакомец.
– Глядите-ка, все совпадает! Москва... "Ласточка"... Давайте знакомиться!

Он остановился и остановил Рабигуль. "До чего симпатичный", - подумала Рабигуль. Он и вправду был очень милым: с крупными добродушными чертами лица, веселыми глазами, широкой белозубой улыбкой. И говорил с ней приветливо и непринужденно, как со старой знакомой. Рабигуль так не умела и таким людям немного завидовала.

– Как вас зовут?
– спросил он.

– Рабигуль.

Отвечая, она привычно разделила свое мудреное имя на слоги.

– Чудесное имя, - с некоторым удивлением отметил он.

– Я уйгурка, - не дожидаясь ставшего привычным для нее вопроса, объяснила Рабигуль.

– А я русский, - шутливо поклонился незнакомец.

– И зовут меня очень по-русски - Владимиром, Володей, в детстве звали Вовой. Ваше имя самое что ни на есть экзотическое, мое - одноклеточное, без затей.

– Значит, вы - Владимир.., как дальше?

– Нет, по отчеству мы не будем, - бурно запротестовал этот неожиданный человек.
– Не так уж мы и стары, верно? И потом, я всегда забываю отчества, потом мучаюсь; то ли Петровна, то ли Ивановна...

Ваше же наверняка в сто раз сложнее. Давайте без отчества, идет?

Володя уверенно, крепко взял Рабигуль под руку, прижал ее локоть к себе, и они пошли дальше. Как хорошо! Южное небо над головой, сияют яркие звезды, двое идут по пустынной дороге...

– Погуляем еще?
– предложил Володя, когда подошли они к корпусу.

– Погуляем, - согласилась Рабигуль.

И тут несмело и с остановками защелкал тихонечко соловей. Где-то там, в гуще темневших по сторонам деревьев, совсем не ко времени.

– Чего это он?
– удивился Володя.
– А-а-а, понял: это он в нашу честь.

– В нашу честь?

– Ну да. По ночной дороге идут двое. "Ночь тиха.

Пустыня внемлет Богу..."

Рабигуль даже остановилась от непонятного ей самой волнения.

– Вы - тоже?

– Что?

– Вы тоже постоянно чувствуете здесь Лермонтова? Его присутствие, его стихи...

Володя взглянул на Рабигуль внимательно и серьезно. Замкнутое восточное лицо внезапно стало совсем другим: приоткрылись строгие губы, огромные глаза наполнила какая-то несмелая радость.

– Мне по штату положено: ведь я поэт, - сказал он небрежно, легко, будто у нас каждый третий поэт.
– А вы?
– из приличия поинтересовался он.

– Я играю в оркестре, - тихо ответила Рабигуль.
– На виолончели.

У него аж дыхание перехватило. Он, конечно, надеялся, что она свой человек, гуманитарий - не инженерный у этой восточной женщины вид: тонкое слишком лицо, - но чтоб музыкантша... То-то на его торжественное признание она так спокойно отреагировала: что ей поэт, когда она умеет читать ноты? Все точки и закорючки на нотных листах полны для нее глубокого смысла. Как же ему повезло: такая красавица, да еще музыкантша!

7

"У поэта соперника нету - ни на улице и ни в судьбе. И когда он кричит всему свету, это он не о вас - о себе..."

Через несколько лет, в год своей кончины, накануне гигантской, немыслимой катастрофы в стране, написал эти строки Булат Окуджава. И написал он их не о себе только, а обо всех поэтах - и крупных, значительных, и о тех, кто не очень... Володя относился как раз ко второй категории. Нет, конечно, случались у него и удачи, особенно в юности, когда все вокруг так свежо и впервые, когда любишь взахлеб и взахлеб страдаешь и нет ничего важнее того, что с тобой происходит.

– Если бы вышли тогда в "Новом мире" мои "Сумерки и рассветы", вся моя творческая биография могла бы сложиться иначе, - горько вздыхал он, вернувшись домой сильно навеселе из своего литературного подвальчика, именуемого в ЦДЛ нижним буфетом.

Соня, жена, пышная блондинка с сильно накрашенными глазами, стиснув зубы, молча слушала знакомые сетования, молча помогала мужу стянуть пальто, строго указывала на тапки.

– Да вижу, вижу, - осмелев, возвышал голос Володя: самое опасное встреча лицом к лицу - было уже позади.
– Вот он, твой мир...