Контора Кука

И в результате нескольких дней, проведенных в семейных разборках, Ширин переместился — «подселился» к Паше, который располагал не самой большой, мягко говоря, жилплощадью, но зато флэт его был холостяцким, а жить в окружении чад и домочадцев своих дорогих друзей (половина которых после развода, как минимум, должна была точно перейти на сторону Лили, и надо было ещё понять, кто куда), всех этих деток, прибегающих с уроков, крики которых и раньше-то были ему укором, а теперь, когда разбежались после тридцати лет… «вот если бы были дети… а так ведь — вообще ничего не остаётся, одинокая старость…», такие ведь мысли…

Правда, в самом начале Ширин был настроен воинственно, и когда Паша уговаривал его вернуться — как будто его там ждали… Ну, попытаться ещё раз поговорить, по душам, все же люди… Ширин говорил, что всё, с него хватит «старой коровы», что он начинает новую жизнь .

Но после того как Софи перестала брать трубку, он тупо запил.

На работе он давно уже не был, возможно, его уже оттуда уволили, он не мог точно вспомнить, что он там в последний раз сказал, и потому боялся звонить, чтобы не разрушить свою же легенду, «вот вспомню, тогда и позвоню…»

Паше хотелось внушить Ширину мысль о том, что ему необходимо связаться со своим непосредственным начальством, но как-то язык не поворачивался давать «старшему товарищу» такие советы… зато он напирал всячески на то, что «они с Лилей — одно целое», что им просто необходимо — для мира во всём мире — жить вместе, что он, Паша, их просто даже не представляет по отдельности…

— Ну как не представляешь? — криво ухмылялся небритый Ширин. — А вот же я…

Паша хотел сказать, что Ширин совсем не похож на себя недельной давности, не говоря уже о двухнедельной… но молчал. Или уговаривал Ширина не пить: «сердце…» — но тот говорил, что теперь уже нельзя так резко соскакивать, вот от этого сердце может и не выдержать, не-не, пить сейчас резко нельзя бросать — ни в коем случае, он обещал начать «половинить», но пока это всё были пустые обещания и полные стаканы, и снова они чокались, и Паша «четвертинил», а потом просто уже не составлял компании: «завтра на работу»; Ширин посылал ему «воздушный чок» и опрокидывал водку или виски в одиночку.

Всё это Паша гораздо красочнее, чем это сделали мы, полагая, что не нужно это подробно описывать: запой — он и в Африке запой, nicht wahr… [48] описал Лиле, когда она позвонила ему на мобильный.

Он был на работе и, быстро сказав в трубку на немецком: «Варте маль» [49] , — встал и вышел в коридор.

— У тебя там что, русские сотрудники появились? — спросила Лиля.

— Да нет, просто я не хочу думать, что говорить, имена, да и многие слова, понятны же на всех языках… Так вот. Говорю на эсперанто: караул! Если его сейчас же не вывести из этого состояния…

48

Не правда ли (нем.).

49

Warte mal (нем.) — погоди-ка.

— Я звонила ему, — прервала его Лиля.

— Да? — обрадовался Паша. — И что же?

— А ничего. Я не могу ему дозвониться, с утра, весь день его набираю… И на мобильный, и на твой домашний. Как ты думаешь, где он может быть? Не у этой…

— Лиля, я же тебе говорил, что её больше нет, забудь. Это был абсолютный фантом…

— Да ладно, я же не ревную, как ты понимаешь. Просто — где он?

— Я не знаю, может быть, спит?

— В три часа дня… В общем, если я не дозвонюсь, будь добр, передай Лёве следующее: побаловались и хватит, не дети уже… Пусть собирает вещи и дует домой. Я его жду.

Проснувшись в час дня, Ширин увидел, что на улице солнце — после недели дождя, серости и сырости; и подумал, что можно перебратья с раскладушки на тахту — ту, что стоит на балконе, — в квартире было душновато…

Впрочем, выйдя на балкон, он поёжился: осеннее солнце уже не очень-то и пригревало, а «старая кровь ещё меньше…» — подумал он и хотел было вернуться в комнату… Но понял вдруг, что попал в мышеловку.

Сколько раз Паша напоминал ему, чтобы он не закрывал наглухо балконную дверь, потому что её потом с той стороны — балкона — просто невозможно открыть, такой вот дурацкий замок-затвор… «Идиотский, б..!» — Ширин всеми силами надавил на дверь — на тонкую белую планку, перекладину… Без результата. При этом он вышел на балкон практически без ничего, то есть в одних трусах… Не говоря о том, что и мобильный, и бутылка «Джонни Уокера», на четверть ещё полная для опохмела, остались на журнальном столике, мобильный, проснувшись, он… даже не успел включить, а из бутылки — сделать хотя бы глоток, сразу полез «наружу», воздухом подышать, на балкон, как последний дебил… «Д-д-д-д-доброе утро, п-п-п-последний герой!» — пропел Ширин, дрожа от холода.

Он вдруг вспомнил, что Паша запер на кухне тех двоих, которые куда-то после этого делись , и он ходил их там искать, с чего всё и началось, собственно… Что — непонятно, «Софистика» и всё… то самое — в результате чего он здесь сейчас оказался — запертым… У Паши просто какой-то талант запирать людей… Осталось только узнать, что с ними потом происходит, — вот он сейчас и узнает, эмпирически, хе-хе… Не прыгну, так замёрзну… Не догоню, так согреюсь…

Он подумал, что если всё-таки лечь на тахту, будет легче, меньше будет дуть, как бы залечь под ветер, залечить раны, зализать… Не-а, не удастся… И тут он, раскрыв её — тахта была складная, обнаружил там, у неё внутри, в ящике, старое драное стёганое одеяло… Почти зипун, да, клочья жёлтой ваты лезли наружу, как те облака, что он здесь видел перед полётом в Лондон, и «…понял, что небо становится б-б-б-лиже…» — пел Ширин, дрожа… и вместо того чтобы «ложиться под ветер», не в силах больше уже терпеть, «сходил по ветру», а что ему ещё оставалось делать… А потом уже обернулся в одеяло, стряхивая с него кусочки похожей на скорлупу штукатурки… Одеяло было большим, его хватило на то, чтобы хорошенько завернуться, — как ребёночка раньше пеленали после того, как пописал, так же пеленал он себя, стоя на балконе, Ширин-Неширин, но… как бы такой странный фиолетово-серый кокон стоял теперь там, вглядываясь в округу, а потом и себе под ноги, наклонившись над перилами, смотрел на подножье высотки, которое одновременно было и крышей торгового комплекса…

Местами крыша была прозрачной, и не только вышеописанный круглый купол, но ещё и — как раз рядом с домом — был отрезок, где молл пересекался сам с собой, и в его перпендикулярном коротком ответвлении потолок был прозрачным и цилиндрическим, как в теплице, и было даже как-то странно: с такой высоты — хорошо видны люди, которые шли там, чётко, как на рисунке, или на схеме, где показано сечение здания и схематично изображены его будущие жители…

Глядя на них, он вспомнил онлайн-роман, который коллективно писали мюнхенские писатели, — Паша присылал ему ссылку, и он вспомнил сейчас, глядя сверху: прозрачный купол над городом, примерно через сто лет, колпак из какого-то особого материала начинает протекать, гонцов посылают в прошлое, но это уже не интересно, недаром китайское правительство недавно всё это осудило специальным постановлением — путешествия во времени, альтернативные истории (ссылку на эту статью в «Зюддойче» — постановление было совершенно реальным — он послал Паше в ответ, полистав онлайн-роман)… «Интересно вот что: если я попаду на него, разобью его или… как ту бабочку — по ветровому стеклу… размажет… тварь дрожащая или… вот это интересно было бы знать, да… хотя вряд ли я попаду…» — думал постоялец, глядя на короткий прозрачный участок молла, по которому шли крохотные человечки.

В страдательном залоге

Паша лежал на берегу небольшого озера, положив сложенный номер «S"uddeutsche Zeitung», чтобы его не растрепало ветром, под рюкзак, а рюкзак себе под голову. Улучал мгновение, да… луч вот только что проколол покров, сотканный из облаков разной формы, цвета и высоты — там были и перистые, и неясного пока назначения, может быть, и дождевые. В общем, он ловил момент, и поэтому не раскрывал газету, чтобы не заслонять от солнца лицо и половину тела, да и вообще при таком ветре… Паша уже думал, что почитает её дома или в каком-нибудь кафе около молла, но, выйдя из воды, растёрся полотенцем и всё-таки решил попробовать, и теперь весь первый раздел «Южно-немецкой газеты» громко хлопал, трепыхаясь в его руках, и края страниц заворачивались даже когда он расстилал их, сложив пополам, на сером покрывале, и всё-таки что-то читал, лёжа на животе, подперев голову руками, локтями придерживая газету, что-то он там считывал таким образом, но вот когда надо было перевернуть страницу, тут уж газета превращалась в пойманную, рвущуюся из рук птицу… и Паша невольно вспомнил, как неделю назад на этом же самом месте едва не повторил подвиг Паниковского… или Нильса, чуть не схватив за шею нагло пролетавшего совсем рядом с его головой жирного гуся… Да-да, медленно так, тяжело, как будто он спал на лету.

Пернатые вообще здесь обнаглели: утки могли просто вот так взять и ущипнуть за пятку, окончательно убедившись, что хлеба от тебя не дождёшься… а лебеди, казалось, могли проглотить и тебя самого — руку по локоть, по крайней мере… превращаясь уже прямо в каких-то белых бестий, ну да… как бы защищая питомцев — хотя на тех никто, конечно, не нападал, да и птенчики были уже не меньше родителей ростом, только что всё ещё серые — как те же гуси… и при этом шипели… как дети, так и их родители, — как ядовитые змеи, да-да, лебеди, лебедята, в общем, это было полностью птичье царство, и были там ещё попугаи, но те уже как бы в другом контексте или, по крайней мере, абзаце…

Так вот, газету, вырывавшуюся из его рук, хлопая крыльями теперь уже как целая стая, Паша прочёл довольно бегло… и вдруг увидел, что она вся как-то состарилась прямо у него в руках.

Да, она вся была теперь мелко-мелко сморщенная, мелко-мелко… и даже, казалось, успела пожелтеть, так что, глядя на неё, Паша подумал… не то чтобы совсем уже всерьёз, конечно, но как бы играя дальше в эту свою транстемпоральную игру, подумал, да, что не мог простой ветер вот так быстро состарить вещь… что он, возможно, попал вместе с этой газетой в поток какого-то другого, опять-таки неизвестного науке, времени, на сей раз не обратного, а прямолинейного и при этом быстрого, как перемотка… «Плёнки дней… — думал он, — и не страшно тебе после этого взглянуть… на себя в зеркало?»