Контрудар (Роман, повести, рассказы)

— Посылал я товарища Пузыря нарубить лозы для веников. Он и поцарапался в кустах.

На самом же деле охотник за медом накануне, разжегши порох у летки улья, чтоб разогнать пчел, не сумел все же уберечься от них. Раздраженные дерзким вторжением, они, напав на кавалериста, основательно искусали его незащищенное лицо.

Направившись к прибрежным камышам, Дындик, а вслед за ним Пузырь вошли в воду. Нырнув, они незаметно для казаков всплыли под мостом на другом берегу. Пловцы, вскарабкавшись по сваям, швырнули свои гранаты в гущу деникинцев. Мгновенно ринувшись в воду, невредимыми вернулись к своим. Батальон морской пехоты, воспользовавшись замешательством в рядах казаков, с криком «ура» бросился вперед.

Зашумели красноармейцы второй линии:

— Братишки взяли переправу!

— Ура! Ура! Ура!

— Наша взяла! Вперед, пехота!

— Куда вперед? Про фланок забыли? Обратно кавалерия обойдет!

— А эскадроны наши на что?

— Знаем барахольщиков! Через них погибать!

— Которых барахольщиков уже почистили малость…

— И начальство другое на што поставили!

— Крой смело, вперед!

— Вперед!

— Даешь кадюков!

— Страсть как много их там покосили, а все лезут, — покачал головой Кашкин.

— И наших, говорят, побито немало, — заявил Слива. — Ну и герои эти флотские!

— Звестно, побито, — загоревал Чмель, — люди мрут и нам дорогу трут…

— Видать, и нас сегодня сунут в горячее дело, — шумно вздохнул Слива.

— Ну и что же? — отозвался Кашкин. — Не век по сметане стрелять…

— Я к тому, Хрол, — продолжал Слива, — что все зависимо от командира… А мы нашего еще не видали в бою…

— Потерпи — увидишь, — отозвался Чмель.

— Эх, — закатил глаза Слива, — вот был командир Полтавчук — бывший партизан. Это который сдавал мне штабной эскадрон, — важно продолжал кавалерист. — Хоть десять, хоть двадцать будет казаков, пойдет биться. И не думайте, не шашкой. Он не кавалерийского племени. Известно, шахтерский хлопец — какой там кавалерист! В одной руке маузер, в другой — наган. Он, бывало, повсегда говорил: «Они у меня вот тут сидят». И на шею показывал. «Нет им от меня смертной пощады». Вот то был командир, — одним словом, герой. Тут приезжали разные комиссары, все больше партейные. Забрали его в Москву, будто в красный Генеральный штаб, учиться…

С криком «ура» устремились к переправе цепи 1-й бригады 42-й дивизии. Красноармейцы, стиснув винтовки в вытянутых над головами руках, погружались по грудь в воду.

От частых взрывов артиллерийских гранат опушка занятого казаками леса затянулась пороховым дымом.

С окраины Нового Оскола выступил странный обоз: тройка ломовых битюгов, волоча вереницу сцепленных и раскачивавшихся на ходу подвод, пересекла русло реки. Бойцы, взвод за взводом, передвигались по импровизированному мосту из телег, нагруженных для устойчивости булыжником. Пулеметчик с тяжелым «максимом» на плечах споткнулся. Один миг — и боец, пытавшийся удержать драгоценную ношу, вместе с нею очутился в реке. Сзади, шлепая по воде, захлестнувшей новую переправу, напирали густые скопления атакующих, среди которых с винтовками в руках находились и работники политотдела дивизии и курсанты дивпартшколы.

На берегу остановилась Мария Коваль. Расстегнув ворот гимнастерки и прижав локтем винтовку к боку, она вытирала платком мокрые от пота шею, лицо.

— Здоров, Леша! — крикнула Мария, заметив Булата.

— Здравствуй, Маруся. Живем?

— Живем! А настроеньице у братвы, должна я тебе сказать, хоть валяй до самого Ростова. Эх, Леша, в хорошее мы с тобой время живем!..

Застрочил казачий пулемет. Клюя землю, завизжали вокруг Марии рикошетирующие пули.

— Прощай, парень! Смотри, будь молодцом!

Мария Коваль нагнала стрелковую цепь. Через минуту она уже ничем не выделялась среди сотен торопливых фигур атакующих.

16

Чмель, прислонив драгунскую винтовку к плетеному забору, уселся на одной из колод, сваленных у штабного двора. Снял сапог. Вооружившись бритвой со щербатым лезвием, с насупленными бровями, сосредоточенный, отхватил ярко расшитый край портянки.

— Никак, борода, метишь сменить своих петухов на крынку сметаны или на кисет махры? На кой ляд ты перевел портянки? Таких красных петухов и срезал! В них-то весь форс!

— Это, Василий, не вопрос, што петухи красные. Вопрос такой, што неохота через них пропадать.

— Как это пропадать? — удивился Пузырь.

— Видишь ли, браток, оно уж звесно: по чужую башку идти — свою нести. Не станови врага за овечку, понимай, што он волк. Идешь в бой, не на прогулку! Всякий может получиться оборот. Знаешь, какие кони нагонистые у казака. Ешо он тебя не сцапал, а твои сапоги уже держит в своих руках. На полном скаку, подлец, срывает. Особенно как мои — вытяжки, натуральные юхтовые, да. Он хоть взутый, хоть разутый, а ничего не хотит понимать. Поначалу он целится на твои ноги, а потом уж на башку.

— Ну, а онучи твои с петухами при чем?

— В них-то, чудак, вся причина. Увидит он петухов и сразу взбесится. Скажет: «Грабитель шуровал по мужицким сундукам».

— Неужто ему так жаль лапотника?

— Где там, браток! Он просто не терпит конкуренции!

— Значит, рыбак рыбака душит исподтишка, — рассмеялся Пузырь.

— Тебе это, Васька, виднее, а мне через тех петухов, говорю, погибать неохота, хоть и не брал я их у мужика. Мне их поднесла славная баба. И не какая-нибудь, а сама начальница Коваль.

— Никак ты ей, борода, полюбился?

— Дурья твоя голова, Васька. Соображай: на то она и баба с понятием, натуральная партейка, штоб пожалеть нашего брата.

— А видать, Чмель, ты свою голову высоко ценишь: боишься ее потерять! Катеарически!

— Вижу, чудило, на макушке у тебя густо, а под ней пусто. Голова не нога, культяпкой не заменишь. Берег я ее и беречь буду. Я не из твоей шалой породы.

— Откудова ты понимаешь, что моя порода шалая?

— А помнишь, как наш Дындик вытряхнул тебя из френчика? Как повернулся ты к людям спиной, я хоть и слабограмотный, а прочитал: на одной лопатке у тебя значится «наша жизнь», а на другой — «пустяк». Где это тебя так угораздило?

— Где, любопытствуешь? Точного адреса не скажу, только приблизительно. Было это в Харькове, на Холодной горе. Одна тепленькая артель дулась в очко, и меня поманило, а не на что. Двинул я в банк свою спину. И, как сам зараз понимаешь, получился перебор. То, что вычитал на моих крыльцах, еще туды-сюды. Иные так тебя разделают, что хотя муж и жена одна сатана, а и перед ней, перед своей бабой, значит, и то оголиться совестно.

— Да, — вздохнул Чмель, — совесть, она хотя и беззуба, а достает и сквозь шубу. А воопче, я тебе скажу, Василий, — закончил по-философски Чмель, — рыба берет в глубину, птица в высоту, а человеку нужно и то и другое…

Под забором, томясь в ожидании боя, какой-то боец мурлыкал под нос:

В мене жінка рябувата, І на спині красна лата. Ой Лазарю, Лазарю, Лазарю! Вона ззаду горбик має І на ногу налягає…

— Вот я с маху птицю сострелю, — хвалился в другой группе бойцов Слива.

— Верю всякому зверю, а тебе никогда, — подмигнул Дындик. — Ты, касатик, себя стрелком не станови. А вот покажешь на деле, как сшибешься с казаком. И промежду прочим, по обстановке насчет стрельбы сегодня разговор не предвидится. Больше насчет секим башка.