Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
Чмель, не ожидавший такого оборота, все же не растерялся. Положив винтовку на гребень калитки, крикнул что было сил, не обращая внимания на простоволосую, без кофты хозяйку хутора, выбежавшую с кочергой на двор:
— Не рухайся, скадронный!
Раздался выстрел. Волкодав, жалобно взвизгнув, повалился наземь.
Не раз в прошлые посещения бывший гусар, всячески задабривая пса, пытался завязать с ним дружбу. И все зря. Подсовывал ему краюхи ароматного, свежеиспеченного пасечницей хлеба, куски жирной баранины. И ни в какую. Однажды будто примирившийся с Ракитой волкодав, вырвав из его
Селиверст раскрыл калитку, вошел во двор. Ракита-Ракитянский с бледным лицом разбитым шагом плелся ему навстречу. Протянул руку.
— Спасибо!
— Не за што, командир, — ответил бородач и посмотрел на черные от грязи ладони эскадронного.
— Прости, браток, не заметил… Я весь измарался.
Чмель, вытащив из-за пояса старые подошвы, звучно шлепнул ими по левой руке и затем спрятал их за голенище.
— Па-а-аслушай! Это что у тебя, э, голубчик? — спросил, кусая губы, Ракита-Ракитянский.
— Подошва. Обнаковенная подошва, товарищ командир.
Поморщившись, Ракитянский бросился на поиски своего коня.
Молодой дозорный, заметив солдатку, следившую за тем, как ее любезный гоняется за Гнедком, обратился к ней, не спуская горящего взгляда с ее пышной груди, туго стянутой цветастым лифом:
— Ты бы, молодуха, хотя бы медком нас попотчевала.
— Что значит «хоть»?
— «Хоть» значит, что другого, соображаю, нашему брату, простому бойцу, не перепадет.
— Не дам меду! — зло ответила солдатка.
— Не дашь, — усмехнулся безусый всадник, — белая казачня заберет. Они с тобой панькаться не станут. Они и кое-чего иного потребуют. Это не наш брат тихоня…
— Сказала не дам — и не дам, проваливайте отсюдова. Они мне такого кобеля порешили, а им ешо меду подноси.
— Я сам достану, — начал дразнить хуторянку кавалерист.
— А ну-тка, попробуй. И вовсе недавно, на той неделе, такого доставалу расстреляли всего лишь за один котелок меду. Возьму и скажу командиру.
— Эй ты, халява! Командир — это который сидит на коне, а твой шатун под собакой и то едва-едва улежал.
— Поехали, товарищ! — скомандовал Чмель младшему дозорному и пробормотал себе под нос: — М-да, лежачего не бьют.
Кони, послушные всадникам, зачавкали по липкой грязи глухого проселка.
20
Штаб 42-й дивизии, переходя из одного населенного пункта в другой, сменив несколько кратковременных стоянок, в конце августа расположился в крестьянских домах южной окраины Старого Оскола.
Нельзя сказать, чтоб отход боевых частей дивизии совершался под сильным натиском белых. Однако деникинцы, не встречая обычного отпора, лезли днем и ночью, стараясь сразу же занять оставленную территорию.
В штаб с пачкой бумаг в руках вошла Мария Коваль и направилась к столу, за которым сидел над изучением очередной сводки комиссар дивизии.
Услышав четкие шаги начальника политотдела, Боровой поднял голову.
Его обветренное лицо, с запавшими от усталости глазами и давно не бритой бородой, говорило о многом.— Что нового? Каковы настроения? — спросил он. — Садись, Мария, рассказывай.
— Я считаю положение очень серьезное, товарищ Михаил, — пододвинув к комиссару пачку политдонесений, начала свой доклад Коваль. — Сам знаешь, как рвались вперед красноармейцы под Новым Осколом. А сейчас кругом один ропот: недовольны отходом.
— А знаешь, Мария, — улыбнулся Боровой, и эта улыбка получилась у него довольно кислой, — я как-то читал в одной книге. Наполеон называл своих гвардейцев, свою опору ворчунами. Ворчали они по малейшему поводу, но за своего кумира шли в воду и в огонь.
— Я за наших ворчунов и не волнуюсь, — ответила Коваль. — Это если говорить о старых бригадах дивизии. Там шахтер на шахтере, сталевар на сталеваре. Вот поэтому я считаю, — продолжала она, — пришло время сказать им всю правду, как бы тяжела она ни была.
— Этому нас учит и товарищ Ленин.
— Так в чем же дело? — Коваль, положив локти на стол, пристально смотрела в сильно исхудавшее лицо Борового.
— Сегодня в двенадцать ноль-ноль будет прямой провод с армией. Жду директив от члена Реввоенсовета. Твою точку зрения ему передам. Я с ней согласен…
— Каково положение на фронте? — спросила Мария. — Есть что-нибудь новое?
— Новое поступает ежечасно. Конные банды Мамонтова бросились из Тамбова на Липецк, а оттуда рукой подать до Ельца.
— Значит, мы, можно сказать, отрезаны? — глаза Марии округлились.
— Формально это так, — ответил Боровой. — Но наш военспец наштадив Парусов говорит, что на войне окружающий часто сам становится окруженным. Основное — уберечь войска от паники здесь, на фронте. Против Мамонтова двинуты части резерва главкома.
— Мне думается, — сказала Коваль, — до паники еще далеко! При нынешней партийной прослойке смешно было бы этого бояться. Вот только новая, Симбирская бригада внушает мне опасения. Пороха она еще не нюхала. Люди только выгрузились из эшелонов, и мы как следует еще их не изучили.
— И при комбриге-генерале не тот комиссар!
— Ты говоришь о бывшем эсере?
— Именно! Даже со своей красной эсеровской косовороткой еще не расстался. Таскает ее под френчем.
— Я бы, товарищ Михаил, перевела к генералу одного из наших комиссаров полков. Ребята один к одному, боевые, проверенные.
— И я бы так поступил, Мария, но тот назначен Реввоенсоветом. Посмотрим, как он поведет себя в боях. А пока нужно поближе познакомиться с симбирцами.
— Если не возражаешь, отправлюсь сегодня в Тартак. Симбирцы, кажется, группируются там?
— Не только не возражаю, но и приветствую. Поезжай. Бери мой экипаж.
— Зачем? Я верхом. Не зря обучалась езде все лето.
— В пути или в самом Тартаке ты встретишь кавдивизион Ромашки, — сказал комиссар, вставая и протягивая руку Коваль. — Кстати, присмотрись, как там живут наши киевляне, наши недоучившиеся в партшколе студенты. По-моему, они крепко перевернули мозги бывшим «чертям».
— По всем данным, новый комиссар дивизиона на месте. Сумел завоевать авторитет у массы.