Кореец
Шрифт:
Явно скучающий барабанщик время от времени срывался на рок-н-рольные перебои. Человек это был определённо ненадёжный.
Но в целом это было то, что нужно.
Да, примитивно (мне сейчас всё кажется примитивным и неоригинальным), но есть потенциал. С таким человеческим материалом можно начинать работать, особенно если я привнесу идеи из будущего.
Гости, среди которых преобладала молодёжь — друзья и подруги молодожёнов — принимали ансамбль очень хорошо. После каждой песни аплодировали, знакомые слова популярных песен громко и азартно подпевали.
После третьего на бис «А
Я решил выйти покурить. На лестнице у открытых окон собралась курящая молодёжь, и я увидел стоящую в стороне девицу лет двадцати, которую еще раньше приметил за столом.
Справив нужду, остановился у зеркала. Окинул себя критическим взглядом — вроде ничего. Молодое тело Михаила Кима смотрелось неплохо даже в дешёвом советском костюме.
Вчера утром Марина сказала мне, что уезжает домой и уже взяла билет на завтра.
— Почему? — спросил я.
— Пациенты ждут, — просто ответила она. — Всё, что могла для тебя сделала. Я тебе больше не нужна.
«Да как не нужна-то?» — хотел крикнуть я, но промолчал. Понял, — никакие слова ничего не изменят, всё уже решено. Она сделала своё дело, поставила меня на ноги, и теперь её ждала своя дорога. В конце концов, она меня не любила — просто жалела. Эта мысль неожиданно больно кольнула.
Я прикурил папиросу и с приятной улыбкой подошёл к девушке возле окна.
— Привет, — сказал я, затягиваясь и глядя ей в глаза.
— Здрасьте, — ответила девушка смущённо.
— А вы меня не помните? Встречались у Бориса на той неделе.
— У какого Бориса?
— Иванова, — сказал я от балды.
— Ой, вы меня с кем-то путаете!
— Неужели путаю? Мне показалось, такое лицо знакомое. А как вас зовут?
— Наташа.
— А меня Миша.
В этот момент я запнулся, чуть не назвав себя Марком. Даже спустя месяцы я иногда путался, кто я теперь.
— Вы музыкант? — спросила Наташа.
Я покачал головой.
— То-то я смотрю, — сказала она, — сидит с музыкантами за столом, а сам не поет и не играет.
— Я не пою и не играю… я руковожу теми, кто поет и играет.
— Руководите, значит? — озорно глянула она.
— Ага. Можно вам позвонить?
— У меня нет телефона.
Врет, подумал я.
— Тогда давайте, просто договоримся встретиться завтра у метро Сокол, в шесть часов.
— А это нужно? — неуверенно улыбнулась Наташа.
— Это важно, — сказал я с той интонацией, которую отточил за полвека соблазнения женщин. Даже в этом молодом теле я сохранил главное оружие — уверенность человека, знающего, чего он хочет.
— Завтра не могу, — сказала Наташа.
— Тогда послезавтра, — покладисто согласился я.
Вернувшись к столику, я глянул на музыкантов. Ефремов курил, Пузырев насмешливо улыбался; Зайцев с аппетитом закусывал; Петров оцепенело смотрел в одну точку.
Третье отделение состояло из хитов, находящихся вне времени и пространства. Песни, под которые
гости, уже плохо держась на ногах, пытались танцевать. Именно «пытались» — потому что то, что они вытворяли, танцем можно было назвать только с большой натяжкой. Я сидел у стены, потягивая разбавленную морсом водку, и наблюдал за этим спектаклем с интересом антрополога, изучающего племенные ритуалы.Мероприятие подходило к своей самой хмельной и безобразной стадии.
Молодая устроила первую сцену своему мужу, усмотрев измену в его задушевном танце со старой знакомой. Она ударила его кулаком по набриалинненой прическе, а потом кричала в слезах: «Мудак! Ненавижу!..» и пыталась сорвать с пальца обручальное кольцо. Несколько подруг её держали и успокаивали. Муж сидел за столом, в отчаянии уронив голову в ладони. Из-под его правого локтя торчком поднималась тарелка с недоеденным салатом.
Одна из танцующих, полная дама лет шестидесяти, грузно упала, поскользнувшись на какой-то дряни. Она ударилась головой и порезалась об осколки, после чего её увезли на скорой помощи.
В туалете двое молодых людей в белых рубашках и галстуках били третьего молодого человека. Потом прибежали другие гости и с криками с матами растащили драчунов. Советская свадьба во всей красе.
Когда время аренды подошло к концу, народ начал расползаться. Кто-то громко прощался, выражая восхищение, но большинство уходило по-английски. Некоторые уже даже забыли, по какому случаю они напились. Наиболее продвинутая часть молодёжи стайками разъезжалась по квартирам.
Музыканты сматывали шнуры и зачехляли гитары. Пузырев с Зайцевым встречали на улице такси. Ефремов с блаженной улыбкой записывал телефон какой-то девицы, которая вряд ли вспомнит об этом наутро.
Я напоследок оглядел зал. Запах стоял специфический-послебанкетный, столы были усеяны грязной посудой с объедками. Официанты здесь были не слишком расторопны. Доступные для глаза фрагменты изначально белой скатерти переливались всеми цветами набора акварельных красок. В куске сливочного масла был затушен окурок. Под столом виднелась затоптанная блевотина.
«Усталые, но довольные пионеры возвращались в лагерь», — почему-то вспомнил я фразу из школьного учебника русского языка.
Подойдя к Ефремову, я тронул его за плечо.
— Слушай, давай встретимся на днях. Есть разговор.
— О чём? — он недоверчиво уставился на меня.
— О музыке. У меня есть идея, и мне нужны вы все.
— Все? — он поднял брови. — Даже Петров?
— Даже он, — кивнул я. — Для начала все сойдут. Главное — начать играть.
Ефремов усмехнулся, но в его глазах мелькнул интерес.
— Ладно, — он написал на клочке бумаги номер телефона, — надумаешь — звони.
Выйдя на улицу, я глубоко вдохнул прохладный воздух московской ночи 1969 года. Город спал, не подозревая, что скоро услышит песни, которым предстояло родиться лишь через десятилетия. И я, Марк Северин в теле Михаила Кима, стану их крёстным отцом, извлеку их из своей памяти, как фокусник вытаскивает кролика из шляпы.
Жизнь только начиналась. Так я думал…
Я бродил по комнатам, готовясь к потенциальному визиту Наташи.