Кореец

И тут, наконец, я увидел перекидной календарь на стене.

«17 марта 1969 года».

Я не просто оказался в чужом теле.

Я оказался в прошлом.

За пятьдесят четыре года до собственной смерти.

Абсурд этой ситуации был так велик, что на мгновение я решил, что это предсмертный бред моего угасающего мозга. Но ощущения были слишком реальными — антисептический запах больницы, жёсткая простыня под спиной, тупая боль, пульсирующая в основании черепа. И паралич — полный, абсолютный, превративший меня в узника собственного тела.

«Лучше бы я сдох», — подумал я, глядя в потрескавшийся потолок советской больницы 1969 года.

Но судьба, похоже, приготовила для меня нечто гораздо более изощрённое, чем простая смерть.

* * *

Должно быть, я потерял сознание от шока. Когда я снова открыл глаза, палата была погружена в сумерки. Тишина, только где-то в коридоре приглушённые голоса. Мой разум силился переварить случившееся, но каждая мысль рассыпалась, не успев оформиться.

В этой беспомощности, неподвижности что-то стало проступать изнутри. Словно фотография, медленно проявляющаяся в растворе. Картинки, ощущения, воспоминания — но не мои.

И вдруг я увидел её — невысокую хрупкую женщину с угловатым восточным лицом, тонкими губами и жёстким взглядом. Она говорила по-русски с лёгким акцентом, растягивая гласные и слегка глотая окончания. Мать. Мать Михаила Кима.

— Где папа? — я не произносил этих слов, но слышал детский голос, будто эхо прошлого, словно смотрел старый фильм.

— Его нет, — ответила женщина с непроницаемым лицом, продолжая переставлять тарелки.

Это было не моё воспоминание. Я никогда не видел эту женщину. Но внутри чужого мозга, в глубинах памяти тела, в котором я оказался заперт, хранились осколки жизни, прожитой Михаилом Кимом.

— А где он? — настаивал ребёнок. Я почувствовал детскую настойчивость, острое любопытство и какую-то надежду, лежащую за этим вопросом.

— Я сказала — нет его, — мать заметно напряглась, её руки замерли над столом.

— Он что, умер?

— Да.

— Он умер, когда я был совсем маленьким?

— Да, когда ты ещё не родился, — она отвечала сухо, будто читала заученный текст.

Он ощутил детскую растерянность от попытки представить смерть человека, которого не знал, но от которого каким-то образом произошёл. Отец — внематериальное понятие, абстракция, что-то вроде Бога — недостижимый, несуществующий, но при этом определяющий всю твою жизнь.

— А почему он умер?

— Почему-почему… Почему люди умирают? — в её голосе проскользнуло раздражение.

— Заболел?

— Да, заболел и умер. Поэтому ты кушай, что тебе дают. Надо всё есть, чтобы быть здоровым.

Странное объяснение и странная логика. Я почувствовал, как маленький Миша пытается связать эти вещи — отца, которого никогда не было, смерть, еду и здоровье — в единую картину мира.

— А папа плохо ел? — в этом вопросе была щемящая детская логика.

— Плохо, — и что-то промелькнуло в её лице, что-то мимолётное — горечь? досада? вина?

— А почему ты не говорила ему, чтобы он ел хорошо?

— Он не слушался, — она резко повернулась. — Всё, Миша, ты мне надоел со своими вопросами хуже горькой редьки. Мой ноги, чисти зубы и иди спать.

И вот уже маленький мальчик, я, но не я, старательно трёт зубной порошок круговыми движениями, как учила мать. Сосредоточенно полощет рот, страшась пропустить хоть одно из этих спасительных действий. Ведь отец, которого он никогда не видел, умер, потому что плохо ел и, видимо, плохо чистил зубы. Я чувствовал его страх и решимость не повторить отцовской ошибки.

Воспоминание растаяло, а я лежал, ошеломлённый этим погружением в чужую память. Марк Северин был потрясён до глубины души. Эта память не принадлежала мне. Эти чувства были не моими. Я даже своего отца помнил смутно — грузного, вечно пахнущего табаком мужчину, который оставил мать, когда мне было девять.

Выходит, я не просто вселился в этого парня, как бес в какого-нибудь семинариста. Я еще и получил его память в качестве бонуса. В нагрузку, так сказать. История с отцом, который «плохо ел» и в итоге помер, теперь сидела в моей голове так же прочно, как воспоминания о собственных провальных продюсерских проектах. Любопытная сделка с неизвестным…

Тихий скрип двери. Шаги — легкие, почти неслышные. Запах чего-то домашнего, чуждого казенной больничной атмосфере. Полоска света упала на койку. И голос, тихий, с тем самым акцентом, который я уже знал по воспоминаниям о матери Михаила:

— Миша… ты меня слышишь?

Она наклонилась, и из чужой памяти всплыло имя: Вера Пак из Уссурийска. Наверно уже не Пак — замужество в Москве, дети, маленькая история успеха на фоне большой советской стройки. Лицо знакомое — но не мне, Марку Северину. Это тело Миши ее помнило. Рука, сухая и теплая, осторожно коснулась щеки — чужой щеки.

— Узнал? — В её голосе теплилась надежда. — Доктор… он сказал… может, ты слышишь. Понимаешь… где-то там, внутри…

Она говорила сбивчиво, слова цеплялись друг за друга. Смотрела так, будто пыталась взглядом пробиться внутрь Мишиной головы.

— Дедушка Чжун… помнишь его?

«Как же не помнить многолетнего неформального главу корейской общины Уссурийска»

— Он велел передать… Твой дед обо всем знает. Приедет скоро. Он… ты же помнишь, какой он человек, Миша. Особенный. Если кто и сможет помочь… то он.

Особенный человек? Дед-кореец? Я почувствовал, как из глубин чужой памяти поднимается образ — сухой, жилистый старик с длинной седой бородой и узкими мудрыми глазами. Но возникшее воспоминание тут же смешалось с моими собственными мыслями. Чем может помочь какой-то старик при переломе основания черепа? Что за бредни про особенные способности? Типичное советское суеверие под маской «восточной мудрости».

Снова скрипнула дверь. Медсестра. Лицо — сама профессиональная усталость.

— Женщина, часы посещений давно истекли, — голос ровный, безразличный. Таким тоном сообщают о неизбежном.

— Ещё секундочку, — попросила Вера и снова повернулась ко мне. — Ты только держись! Дед приедет, он обязательно что-нибудь придумает.

Она вдруг наклонилась и поцеловала меня в лоб, её слёзы упали на моё лицо. Искренние, наверное. В отличие от многого, что мне приходилось видеть в своей жизни.

Дверь закрылась, и я снова остался один. Тишина.

Та самая, в которой особенно ясно слышишь, как зудит внутри черепа рой бестолковых мыслей. Кто я теперь? Зачем я здесь? Ответов не было.