Кореец

В глубине моего — теперь уже нашего с Михаилом — сознания мелькнуло ещё одно воспоминание. Жёсткие пальцы, разминающие плечо после травмы. Боль, уходящая под этими твёрдыми, знающими руками. И скрипучий голос, говорящий на странной смеси русского и корейского, который я тем не менее понимаю.

— Тело — дом. Дух — хозяин. Дух укрепишь — и дом устоит. Запомни, Михаил.

«Ага, устоял… до 'отборочных», — ядовито подумал я, Марк Северин, глядя на мир из неподвижной тюрьмы чужого тела. — Может слаб ты духом, а Миша?

И тут же, словно в ответ на мою иронию, память подсунула новую картинку. Уссурийская тайга — густая, пахнущая прелью и смолой. Деревянный дом, скорее заимка. Пасека у опушки. И старик, окутанный дымом и густым басовитым гулом пчел.

Голос мальчишки, звонкий, как натянутая струна:

— Дедушка, а мама говорит… ты того… ну, как будто не в себе.

Старик не спеша подходит к нему. Лицо в морщинах, как печеное яблоко. Глаза смотрят спокойно, без обиды.

— Это как же — «не в себе»? — уточняет он, и в уголках глаз собираются смешинки.

— Ну… говорит, вроде умный ты, а делаешь глупости.

Дед усмехается в седую бороду, присаживается на лавку, хлопает рядом. Мишка плюхается, болтая ногами в стоптанных сандалиях.

— Мать твоя… она вроде умная женщина, — говорит дед медленно, словно пробуя слова на вкус. — Но сколько же глупых вещей она сделала… А главное, она до сих пор верит в то, что видят глаза. В дома из бетона, в газеты, в радио, в деньги. В город Ленинград. А я… я верю в то, что вижу сердцем. В силу, которая не в кулаке, а в дыхании. В тишину, которая громче любого крика.

— В какую силу? — Мишка смотрит во все глаза.

— В ту, что деревья корнями держит и пчелу в улей возвращает, — дед похлопывает его по коленке. — Подрастёшь — научу не только глазами смотреть. Увидишь.

«Прямо джедай из 'Звездных войн», — хмыкнул я мысленно. — «Восточные практики… Цигун, наверное, или что-то в этом роде. Модно было у нас в нулевые. Только тут, похоже, всё по-настоящему».

Еще кадр. Память переносит меня на два года вперёд. Тот же дом, но уже осень. Листья деревьев пылают красным и золотым. Дед с Мишкой бредут по тропе. В руках у старика — не просто палка, а искусно вырезанный посох. На плече у него висит потёртая кожаная сумка.

— Лес — он живой, — говорит дед, касаясь ладонью ствола старого кедра. — Он все слышит, все помнит. И силу дает тому, кто с уважением просит.

— А пчёлы? Тоже силу дают?

Дед чуть улыбается одними глазами.

— Пчела зла на злого человека. А доброму — мёд и здоровье. Она чувствует… нутро твое. Не обманешь. Как и жизнь не обманешь. Думаешь, это ты гриб нашел? — Он ловко срезает подберезовик у самых корней. — Нет. Это лес тебе его показал. Бери с благодарностью.

«Философия… А мне бы сейчас просто пальцем пошевелить».

И снова смена декораций. Тесная комната в коммуналке. Мать — резкая, нервная — швыряет вещи в фанерный чемодан. Мишка, уже подросток, лет тринадцати.

— Опять к деду? На всё лето?

— А куда мне тебя? — Мать не смотрит, руки мелькают. — Работа суточная, дома никого. У соседей своих дел по горло.

— Я уже не маленький! Сам управлюсь!

— Знаю я, как ты управляешься, потому и отправляю! — Она выпрямляется, смотрит жёстко. — Самый возраст глупостей наделать. С дедом побудешь. Он тебя хоть жизни научит. Мужиком сделает, а не… — Она осекается, но слово «лоботрясом» повисает в воздухе.

Чувство — острое, как укол. Обида, что не верят. И тут же — подспудная радость побега. От тесноты, от материнской тревоги, от нудных городских правил — туда, к деду, в тайгу, где можно дышать полной грудью и слушать не нотации, а тишину и дедовы рассказы.

Новый кадр — изба, вечер, огонь пляшет в печи. Дед перебирает струны странного инструмента, похожего на виолончель в миниатюре. Хэгым. Звук тягучий, заунывный, будто сама душа Азии вздыхает.

— Мать твоя… трудная она, — говорит дед, не прерывая игры. — Корейская кровь, русская душа. Ни там, ни тут покоя нет. Тяжко ей.

— А мне? — голос Мишки дрожит. — Я кто?

Дед умолкает. Долгая пауза, только треск поленьев в печи.

— А ты… Ты — выбор, — говорит он наконец, глядя внуку прямо в глаза. — Кем станешь — то и твоё. Кровь — река. А куда реке течь — человек выбирает. Если сильный.

Память услужливо подбросила следующий эпизод. Таежная поляна, окутанная предрассветным туманом. Воздух холодный, влажный, пахнет прелой хвоей. Двое на поляне: дед и Мишка, уже старшеклассник, крепкий парень, мышцы бугрятся под рубахой — разрядник по «вольной». Старик, в просторной, почти ритуальной белой одежде, движется. Не танцует — нет. Скорее, перетекает из одной позы в другую, медленно, но с такой внутренней силой, что кажется — воздух вокруг него густеет.

— Тансудо, — голос деда ровный, без напряжения. — «Путь пустой руки». Наше старое искусство. Смотри не глазами — нутром смотри.

Мишка повторяет. Неуклюже сначала, потом увереннее. Мышцы помнят.

— Сила не в плече, Миша, — дед легонько тычет пальцем ему в солнечное сплетение. Костяшки пальцев — как сухие сучки. — Сила здесь. В середине. Где дышишь, где живешь. Рука — только продолжает. Как кнут продолжает руку пастуха. Понял? Тело — инструмент. Дух — мастер.

И тут я, Марк Северин, московский продюсер, человек XXI века, знавший толк в фонограммах и фальшивых улыбках, вдруг почувствовал. Не вспомнил — ощутил. Мышечная память чужого тела отозвалась на эти слова, на эти образы. Ощущение потока энергии, идущего от живота к кулаку. Знание, как поставить стопу, как развернуть бедро, как выдохнуть в момент удара. Знание, рожденное не в моей голове, а в этих жилах, в этих костях.

Знание абсолютно бесполезное сейчас. Потому что «инструмент» был сломан. «Мастер» заперт в парализованной оболочке.

Чей-то громкий смех за стеной, потом кашель — звуки больничного коридора ворвались в мое сознание, размывая таежный туман. Я снова был здесь. Лежачий. Неподвижный. «Мыслящее растение».

Но что-то неуловимо изменилось. Под слоем цинизма и отчаяния шевельнулось нечто иное. Воспоминание о силе. Не той, что на весах измеряют, а другой — той, что дед называл духом. И этот дед, этот старик-кореец с его «тансудо» и верой в силу дыхания, должен был приехать.

«Ну, давай, дед, покажи свое кунг-фу», — подумал я без особой веры, но с проблеском отчаянного любопытства. — «Хуже уже точно не будет. Разве что в морг увезут. Хотя, может и это к лучшему». Последняя мысль вызвала внутри что-то похожее на смешок — первый за все это время в чужом теле. Смешок узника, которому нечего терять.

* * *

Ночь опустилась на больницу. Редкие шаги в коридоре, приглушённый звон посуды в дальнем конце отделения, чьи-то стоны за стеной. Воспоминания продолжали приходить волнами, словно прилив, накатывающий на берег моего сознания.