Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

У контролёра сверху от неожиданного открытия ещё больше отвисли дряблые щёки и ещё больше отекли мешки под глазами, а глаза заволоклись влагой, и всё лицо выражало обиду за обманутое доверие.

– По возрасту подходишь, образование есть, воевал честно – награды есть, в плену и окружении не был, родственников за границей не имеешь, врагов народа в роду нет, не судим, из пролетариев, всё как надо… Чего ж ты не в партии?

В легенде об этом ничего не было, и Владимир не знал, что ответить, мысленно кляня за явное упущение легкомысленных янки, не придавших значения важному здесь пункту биографии.

– Так уж получилось, - промямлил он, лихорадочно соображая, что бы ещё добавить для оправдания, и понимая, что от незнания предмета ничего путного не придумает. – В этом моя вина меньшая, - добавил, вспомнив, что лучшая защита – нападение.

Дотошный начальник ОК не стал настаивать на немедленном разъяснении непонятной детали биографии нового работника, решив отложить выяснение до более свободного времени.

– Ты вот что, напиши-ка мне подробное объяснение, почему ты не в партии, ясно?

– Может, мне заодно объяснить, почему я не был в плену, не судим, не женат, не калека, не… - вспылил Владимир, уставший от дикой нечеловеческой демагогии коротышки, которому почему-то доверили судьбы работников базы. – Хорошо, только я попрошу помочь Поперечного.

Теперь дряблые щёки и подглазные мешки партследователя подтянулись к глазам, которые разом высохли и с ненавистью впились в слегка покрасневшее от бессилия лицо подчинённого, оказавшегося недисциплинированным.

– К концу рабочего дня зайдёшь в бухгалтерию за продовольственными карточками. Иди… умник! Теперь понятно, почему ты не в партии.

– 3 –

Выйдя из административного барака, Владимир глубоко и облегчённо вздохнул, чуть ли не по-собачьи встряхнулся, очищаясь от удушающих миазмов развёрнутой перед ним системы тотального полицейского контроля, которыми будто вымазал душу разговорчивый неприятный и очень похожий на борова-военкома начальник ОК. С трудом, буравя бюрократически-НКВД-шную броню подозрительности и недоверия, он всё же, хотя и нестерпимо медленно, внедрялся в чужую жизнь, мысленно гордясь своим упорством, терпимостью и целенаправленностью. Уж такой-то полноценный набор арийских качеств характера явно свидетельствовал о немецком происхождении. С русской расхлябанностью он давно бы уже кормил вшей в каком-нибудь из сибирских лагерей. Всё. Все оформления вроде бы позади, хотя червоточина партийной принадлежности осталась. Надо приступать к работе, он выходит напрямую к цели.

– Ну, што, захомуталси? Или заерепенилси?

Владимир оглянулся на знакомый уже голос. У своей сторожевой будки стоял, улыбаясь, приподняв края длинных усищ, дед Водяной.

– Заходь, твово чайку попьём. Успеешь ишшо у стахановцы выпереться. Як раз засыпал, цебя спажидаючи, да два разы подогревал. Забалакал Емеля?

– Забалакал, - мягко согласился Владимир, поняв и смысл незнакомого слова и то, что Емелей здесь зовут начальника ОК, обрадовавшись, что видит, наконец, приятное лицо, хотя и трудно его разглядеть – так оно заросло густыми и длинными волосами. Глаза деда приветливо улыбались, открытые навстречу взгляду Владимира. Можно и чаю попить, дать передышку основательно зазубренным нервам.

В будке они уселись за небольшим дощатым столиком на деревянные скамейки, и Владимир почувствовал вдруг, как он устал. Больше никуда не хотелось идти, ничего не хотелось делать, не хотелось никакой работы, пропади оно всё пропадом! Вернуться бы к Марине да завалиться спать, покойно ощущая тепло тела единственного близкого здесь человека.

– Ты сам наливай, - гостеприимный хозяин поставил прямо на стол закопчённый металлический чайник с кипятком, выбивавшимся паром из-под помятой крышки, и железную кружку с заваркой, накрытую фарфоровой крышечкой от чайника-заварника, - кольки хочешь и як хошь. Не жалкуй. Чаёк, он душу лечит.

Владимир не то, чтобы не любил чая, скорее, был к нему равнодушен, предпочитая привычный кофе, даже эрзац пил охотнее безвкусного английского напитка. Придётся, хотя бы на время, и эту привычку изменить. Он придвинул к себе пустую железную кружку, бледно-коричневую внутри от въевшегося чая, плеснул в неё по неопытности с четверть заварки и долил доверху кипятку. По будке поплыл, заполняя всё помещение, приятный травяной аромат.

– По-нашенскому любишь, - похвалил дед и налил себе так же, наверное, из соревнования, а может быть, чтобы не ставить гостя в неловкое положение.

Горячий чай опалил пересохшее горло и показался чересчур горьким, но всё равно приятным. Чем больше пил Владимир, тем больше чай ему нравился. От непривычки к таким дозам не особенно знакомого допинга в глазах поплыло, а на сердце и в самом деле стало легко и празднично.

– Ну, як, ожил? – поинтересовался довольный дед у обильно вспотевшего и раскрасневшегося гостя. – Грузински, вышейши сорт, на толчке добыл, лепш не быват.

– Спасибо, - бессмысленно улыбаясь, ответил осоловевший Владимир – Словно заново родился. Можно и на работу идти.

– Погодь мал-мала, без тебя не соскучатся, - забеспокоился дед, не успевший узнать, куда и кем устроился полюбившийся парень. И говорили-то они мало, особенно – тот, и не сделали ничего вместе, а всё ж притягивало друг к другу, будто души, соприкасаясь, находили успокоение. – Тебя куда зачислили-то?

– Во вторую колонну шофёром на грузовик, - похвастался Владимир своим успехом.

Водяной налил себе ещё чаю, послабее, и отхлебнул с шумом, не поднимая глаз на нового шофёра, как видно, не разделяя его энтузиазма. Тот даже забеспокоился, и, оказалось, не напрасно.

– Да… - прошамкал, наконец, всеведущий автодед, слегка поперхнувшись от досады и смущения. – Ну, ничога – усе так пачинали.

– Как так?

– Дык я ж табе у прошлы раз гуторил, што Шендерович не дасть новенькому сразу цельный грузовик. И не дал, зрозумею. Усе, хто во втору колону назначаются к Алёшке Поперечке, якого он на нюх не выносит, но держиць за труд, усе пачинают з рамонту сваёй машины. Мож, цебе павезёт. Вось кабы!

Владимир так и сжался от новой обиды. Сколько он их здесь уже перетерпел, и, похоже, числа им не будет. За что? Зачем Бог препятствует его возвращению на родину? Зачем прежде долго водит по русской пустыне, как иудеев? Тихо обманув, Шендерович, видно, даёт понять, что золотая сделка до того мелка, что нисколько не сокращает дистанцию между ним, главным механиком, и простым шофёром, к тому же новоиспечённым по его воле, и пусть последний не обольщается – получит он только то, что захочет дать главмех. «Ладно, жид», - подумал Владимир со злой яростью, забыв о боге, - «посмотрим, кто будет смеяться последним». А пока надо терпеть, терпеть и запоминать обиды. Больше ничего не остаётся.

– Да ты не вельми тужуйся, - начал успокаивать подопечного сердобольный дед, почувствовав, что нанёс удар под дых своим неосторожным предположением, - Алексей – мужик правильный, своих в обиду не даёт, усе дапамогут, хутка сварганят твово грузовика, и покатишь, як на новом. Наливай ещё для расслабления.

– Нет, - отказался Владимир, - спасибо вам, я и так засиделся. Хватятся, скажут, лодыря приобрели.

– Сегодня не хватятся, - опять успокоил дед, никак не желавший отпускать хорошего человека. – Фамилие-то твоё як?