Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

– Васильев.

– Василёв, значит, - уточнил дед и, протянув руку, представился сам: - А моё – Шкварок. Чуешь, яка вкусна фамилия? А имя – Петро Данилыч. Вось и познаёмились повзаправдашнему. Тильки ты меня не выкай, ладно?

– Ладно, - согласился Владимир. – Вы ж говорили, что ваша фамилия Водяной. Я ещё удивился и обрадовался, услышав сказочное имя.

– Не, - отказался от сказочной фамилии Шкварок, - то – прозвище. Ты присядь ишшо на чуток, - засуетился он, обретя возможность удержать рядом славного парня. – На, вот, откушай драников, старуха з ранку сварганила. А я цябе хутка наведаю, як стал Водяным – обхохочешься, - он всячески стремился загладить впечатление от своего нетактичного предсказания о грузовике и вернуть парню хорошее настроение.

Владимир тоже не решился обидеть желавшего ему добра деда и, налив полкружки чая с умеренной по опыту заваркой, принялся за предложенный драник.

– Ну, як? – поинтересовался Водяной прежде, чем посвятить в тайну своего прозвища.

– Вкусно, - успокоил изготовившийся слушатель.

– Добра. Тады слухай. У сяле мяне нихто и не ведал по пашпорту, усе – Водяной да Водяной, - начал дед рассказ. – А виной таму – девки.

– Любителем, наверно, в молодости были? – подначил Владимир.

– Хто ж их не любит? – признался клеймёный девичьим озорством. – Мине и счас дюже приятно на их глядеть, а тады – и вовси глаз не мог отвесть, так и приманивали красули. Гадков-то було к шашнадцати, ужотка и сила мужчинская стала выпирать – ночью одеяло шалашом поднималось.

Владимир невольно рассмеялся, несказанно обрадовав деда.

– Як-то углядел, што наши крали повадились купаться на дальнем крае пруда, где была маленькая поляна, заслонённая вётлами, ивами да орешником. Рыбацкое место, а они похитили. Выставят кордон из одной с дрыном, а остатние мутят воду телесами, а они у них – ого-го! – такие, что волна до другого берега добегает. Кольки разов я пытался и ужом, и ежом добраться и подглядеть, но ничого, окромя дрына над галавой не углядел. Асаблива хотелось поглядеть на Маруську. Личико у яё справное, вельми мне ндравилось – погодок со мной, а што ишшо есть – не видать в адёже. Вдруг ноги враскоряку? Хлопцы ржут, гуторят, дитёв лепш лепить, а мне усё хоцца, штоб была она як бярозка стройная. Ну, прям, невтерпёж побачить!

Дед смочил пересохшее от дразнящих воспоминаний горло и продолжал:

– Лады, кумекаю, раз посуху не подлезть, доберусь по воде. Не так, так этак, а подгляжу. Такой был настыра и шкода. Счас бы, кажись, сам себя отлупцевал за придурь.

Нет, не стал бы лупцевать себя Водяной – видно было по его повлажневшим от удовольствия глазам и размякшим усам, что очень нравится себе молодой и настойчивый.

– Я так змолоду: задумаю – сроблю, штоб ни стоило.

Высказав преамбулу ко второй части байки о перерождении Шкварка в Водяного, дед принялся и за неё саму, всё больше и больше увлекаясь давними воспоминаниями.

– Ссёк на болотине кочку, пришпандорил на голову, опутал для камуфляжа кумпол, выю и руки ветками ивы и длинной травой, вставил в рот черенок от камышины, штоб дыхать, штоб над водой, як у лягвы, одни зенки были, и тишком поплыл по-над берегом, еле-еле семеня ногами. Вода тёплая, приятно, тильки малявки у тело торкаются, то ли стараются што отгрызть, то ли сослепу. Слышу рёгот и визг девчачий, видать, бултыхаются, ну, будет кино мне.

Дед задребезжал масляным смехом, словно до сих пор сидел в той тёплой воде.

– Подгрёб до девок шагов этак на двадцать и захолонул, тильки сердце колготится так, што, если б была у пруду фашистская подлодка, то ихний слухач принял бы за глубинную бонбу с включенной боевой механизмой. Вот-вот разорвётся от немыслимой документальной фильмы. Девки сгрудились голышом на мелкоте, стоят у воде по пупок, подскакивают и брызжут друг на дружку, визжа от задору. Я аж обомлел: стольки титек! И все разные! Николи не думал, што они таки разные. Прыгают на теле мячиками, того и гляди оторвутся, так и хочется поддержать. У Маруськи лучше всех – круглые як шары и сосцы напярод, глаз не отвесть.

Подводник радостно заржал, вытирая заслезившиеся глаза, не вытерпевшие эротической сцены прошлого.

– От наваждения я и рот расшеперил, дурень. Камышинка моя тильки и ждала гэтага – юрк со рта, булькнула и закачалась в метре ад галавы, скрытно не дотянешься. Гэта ишо б ничаго, да у раззявленный рот тут же вода всунулась, такая противная – тёплая и мутная, илом пахнет, застряла в горле так, што кашлю наделала. Почёл я бухать под водой, выпущая громкие пузыри наружу, а потом не удержался и стал надрываться на воздухе, забыв о маскировке, лишь бы горло прочистить от той удушающей воды.

Дед вздохнул, припомнив подстерёгшую его в самый интересный момент неудачу.

– Русалки мои развернулись разом ко мне и застыли, покрывшись синими пятнами от страха. Даже не прикрылись руками, глядя помертвевшими круглыми глазами на кашляющую травяную башку, вынырнувшую з воды. Потом як взвизгнут, тож разом, одна пущей другой, и – наперегонки на берег. Наклонились наперёд, штоб хутчей выбраться, так что снизу я вижу одни теснящиеся жопы, толстые и блестящие от воды и солнца. Ничога боле не вижу, не вижу и якая Маруськина, мельтешат перед глазами ядрёные окорока, под платьями и не видать було, што таки здоровенные. Выкарабкались кое-как, по-собачьи, на берег и припустили сквозь поляну голиком прям у сторону сяла, кричат истошно: «Водяной, водяно-о-о-й» и аж воют, а за ними услед – схрона с дрыном, будто гурт гонит з водопою. Убёгли, а я так и не разглядел, где Маруська, и як у яё нижей пупка.

Водяной допил чай, посмотрел хитро на слушателя, мол, не огорчайся, не на таковского напали, он своего добьётся, и продолжил, слегка и уже спокойно улыбаясь давно ушедшему молодому задору.

– Посбросал я липучую зелёнку, скинул шапку-кочку и тож вылез на берег, и тож голиком. Одёжу – порты и рубаху – схоронил в кущах, окель уплыл, и больш ничого не было. Тады ж у сяле, у прошлым веке, трусов нихто не вздевал: ни мужики, ни бабы, ни хлопцы, ни девки, ни тем более пацаны. Без их лепш и удобнее было. И цицьки нихто трапочками не подвязывал, таму и росли у баб и девок не стисканные, большие и ядрёные, як хорошее вымя. Гэта уж потым, опосля революции, городские узяли моду закрывать немаемасть их и недорослость чепчиками. А тады у всех под холстинками тело вольным было. И девки, што драпанули, одеты были тильки в платья. Они и валялись на траве, позабытые в страхе. «Ну», - кумекаю, – «у сяло голышом не явятся – ишо страшней. Кады-никады, а возвернутся за одёжей, вось тады и разгляжу усё ж Маруську». А штоб времени для разглядок достало, собрал платьишки, намочил и на кажным узел завязал. Пущай помыкаются да покажут, яка там у них меж ног створка, николи не видал, интересно – в смерть! Зробил шкоду, забрался на старую иву и схоронился в гущине. Она над водой нахилилась, думаю: коль углядят на древе, пряну в воду и уплыву, не распознают хто и не догонят.

Владимир, слушая деда, вспоминал своё строго регламентированное тоскливое юношество и остро завидовал дедовой бесшабашной и свободной молодости. До слёз, до сдавливания в висках захотелось быть рядом с дедом на поляне у незнакомой реки в ожидании обнажённых русских наяд.

– Так и есць, - продолжал между тем объект зависти, - идуть обратным стадом, тильки з пастухом наперод. Кучкуются за ей со страху и стыда, пытаясь сховаться всем за водной. А та, уздыбив зброю, вопит дрожащим голосом, удерживая напор тёлок: «Хто есць, отвечай!». «Счас», - думаю, – «нашли придурка. Я лепш погляжу».

Дед довольно ухмыльнулся.

– Матка боска! У них, оказывается, меж ног волосатая затычка. Як тощая борода у нашего ксёндза. По колеру и рыжие, и тёмные, и русые, а какая у какой – не могу запомнить. От лица переведу глаза вниз, а там ещё вижу, ещё, метку запамятаю. Так и рябят в очах разные меховки, лиц уже и не вижу, употел, и в башке бухает. Про Маруську забыл, да и не видать её, за других сховалась, опять не разглядел. Туточки кто-та из иха як завопит, як порося колатый, я чуток не грохнулся, а они усе в страхе присели, руками цицьки забороняют, як стадо утей стали. Одна стражница устояла – я узнал её: Верка соседская, боевая дзявчина – и на воду глядит. А там, у самого берега, покачивается без усякого интэресу к девчачье голытьбе моя кочка в ветках и зелени. Верка вздела дрын уверх и на ватных ногах подвигается к ей, а потым я-я-к шмякнет по макушке. И села со страху – ноги не удержали, а палка отскочила в воду. Кочка хлюпнула, нырнула в воду от удара, вынырнула и снова закачалась неживая. «Коч-ка-а-а» - процягнула вслух сябе Верка, ускочила на враз окрепшие ноги да как заблажит: «Гэта – кочка, дуры, кочка! Ниякой ни водяной. Ко-оч-ка-а!». И ну скакать вокруг сжавшихся утей. И те, опамятовав, стали отлипать друг от друга, подбегать к берегу, пинать ногами неповинную кочку и тож носиться голиком мне на радость. Потом хто-та поцягнул, дивясь в сумлении: «А хто ж тады платьишки увязал?». И усе знов примолкли и знов разом присели, хоронясь за руками. «Чую», - страшит одна ишшо больш, – «хто-та есць, за нами доглядает». Опять усе завизжали, закрывшись спереду комками платьев, а я, ховаясь, подсунулся к похилившейся ветке ивы, она не сцерпела, хрясь… и я у воде.