Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

Лишённый защитного тепла материнского сердца, духовной защиты родителей и родственников, он вышел во враждебный людской мир с обнажённой душой, не умея толком различить добро и зло, любовь и притворство, дружбу и корысть и, заполучив многочисленные шрамы, сжал, в конце концов, створки душевной раковины, напрочь отгородившись от жизни, так и не познав главного: любви матери, дружбы отца, беззаветной верности родных, самоотверженной преданности друга, безответной жертвенности любимой и безоглядного доверия ребёнка. Вот потому, услышав необычайное обращение «сынок», Владимир не поверил, отнёс его к числу гипертрофированного выражения привязанности деда, а не к выражению зарождающихся родственных чувств, не дал знака деду, что слышал и понял, что рад, ушёл чужим, как хотел.

У студебеккера уже вовсю трудились Юрка с Алёхой.

– Маровой назначил зама Авдею, - сообщил Юрка новость. – Шушера! Мы ему чернуху раскинули, что помогаем тебе по закидке Фирсова. Прикроешь?

Главное Владимир понял: они снова вместе, и с лёгким сердцем обещал:

– Прикрою, я буду в ответе.

– Лады, - удовольствовался Юрка само собой разумеющимся ответом и вернулся к делу, которое у них было общим и всё тем же: переборка мостов.

Они опять дружно вкалывали, не замечая времени и не щадя сил, слаженно и профессионально, и снова, как и утром, вынуждены были прерваться, остановленные припадком кашля уже у Юрки. Теперь Алёха усадил друга к нагретой солнцем кабине, укутал крупно содрогающуюся грудь своей курткой и оставшимся чистым тряпьём и сам присел рядом, придерживая болящего за плечи. Владимир принёс и поставил перед ним котелок с уже тёплым, захваченным у Водяного, чаем, который они называли, очевидно, за слабость заварки «байкалом». Большего он сделать был не в состоянии и испытывал чувство беспомощности и некоторой вины за то, что пользовался трудом очень больных людей.

– Вам бы подлечиться немного в специальной лечебнице, где-нибудь в тёплых краях, знаете о таких? – снова высказал он прежнюю очевидную мысль, не зная, как ещё выразить сочувствие.

Здоровые редко могут помочь больным удачным советом. Известно ведь, что совет удачен, когда обоснован знанием и опытом, а откуда они про недуги у здоровых? Поэтому все их советы не более как оправдание своему здоровью и всего лишь сиюминутное соболезнование больному. Страдальцев они не утешают, а раздражают.

– Знаем, - ответил Юрка, кое-как утишив кашель и трудно, со всхлипами, дыша. – Были до войны 10 дней.

– Девять, - поправил более обстоятельный по характеру Алёха.

– Да, - согласился Юрка. – Тубдиспансер кликуху имеет. Мы туда из детдома загремели. Здесь недалеко он, тубик, за городом, в сосняке. – Он улыбнулся, вспоминая недолгие дни счастливой жизни. – Фартово там. Воздух смолистый, пахнет обалденно, вдохнёшь и чувствуешь, как кровоточащие канальцы в дырявых лёгких затягивает, в глотке мягко становится, пропадает постоянный привкус железа. Тепло, тихо, балдоха зенки слепит, высоко-высоко вверху ветер расшатывает верхушки сосен, протыкающих небесную синь. Рай, да и только.

– Мастак гнать гамму, - одобрил рассказчика размякший Алёха.

– А жратвы всякой – жопой ешь!

– И надо было, - пожалел упущенное Алёха.

– Молоко, масло, мёд, куры, а хлеба! Бери сколь хошь, и весь белый, батоном называется.

Юрка вздохнул, сожалея, что по глупости не доел то, что само просилось в рот.

– Немцы наш рай разгрохали в первый же день войны, с утра, когда мы ещё кемарили в белых постельках. Нам на окраине досталась одна шальная бомба да пара случайных очередей с пролетавшего низко истребителя. Но и этого было достаточно, чтобы весь персонал занырился в щели и погреба, прихватив и всех придурков. Остались одни доходяги, у которых гниющее тело ещё здесь, а душа уже парит, выжидая момента, чтобы оторваться напрочь, да мы с Алёхой.

Алёха довольно ухмыльнулся их давней хитрости. Похоже, что парни с пацанячьего возраста были себе на уме, не признавали никакой дисциплины и авторитетов, делали, что вздумается.

– Когда все как следует затырились, - продолжал Юрка рассказ о недолгой санаторной эпопее, - пошли мы с Алёхой курочить по кабинетам. Взяли два ящика спирта в поллитровках, одёжу с запасом, прохоря, ёдово – масло, сахар кусками, мёд в бочонке, ляжку мяса и хлеба круглого штук десять.

– Двенадцать, - снова поправил Алёха, не терпящий неточности.

– Да, - опять согласился Юрка. – Допёрли до кустов, там у нас тележка была заначена с вечера, переоделись, нагрузились и расписались на заборе.

– Зачем? – удивился Владимир.

– Что – зачем? – переспросил, недоумевая, рассказчик.

– Зачем расписались? Следы оставили.

Оба беглеца заржали, дружно закашлявшись и развеселяясь от тупости слушателя.

– Ушли мы, понимаешь? – пояснил Юрка. – Насовсем ушли. Ещё до войны собирались – скучно стало. А тубику всё равно кранты.

– Сначала кантовались на какой-то даче вблизи города, потом, когда жмурики стали уносить шкуры, перебрались в пустую заколоченную хату с печкой и мебелью, там и немцев дождались. Нас, фитилей, они не трогали, брезговали, боялись заразы. Чего ещё лучше? Целыми днями шныряли по брошенным домам да по барахолке, жить можно было. Недолго, однако, лафа светила – загребли скоро облавой на толчке: собирали эшелон в Германию. Мы им не понравились, нас выпустили, но обер-полицай из местных предупредил, что если ещё раз попадёмся без аусвайса, отправит в крематорий. Мог бы и не тянуть, да, наверное, решил, что и так скоро дуба дадим. А нам не хотелось.

– Лапу пососи, сука поднемецкая! – обругал сердобольного полицая Алёха, словно всё, о чём рассказывал друг, случилось сейчас.

– Пошли мы искать хомут, где дают ксиву на жизнь. Притопали на эту вот автобазу, здесь и кантовались всю оккупацию.

– Так вы ветераны на базе, - обрадовался Владимир за парней.

Те никак не среагировали на восторг несмышлёныша, а Юрка продолжал, уже нехотя выдавливая горькие воспоминания:

– Тогда здесь всё было кирпичным: контора, два гаража, склады, мастерские, ещё что-то. Наши, освобождая, раскокали в пух и прах, две недели потом вывозили кирпич и мусор.

Он помолчал, лучше припоминая ту базу, то время и тех людей, что работали здесь на немцев.

– Встретил нас начальник – русский инженер, пожилой, но не старый, после войны я его здесь не видел. Говорит, скорчив морду: «Мы людей не ремонтируем, а вам надо радиаторы менять». Стоим, молчим, глаза в землю. Знаем уже, что так легче расхлюпить. «Родители», - спрашивает, – «есть?». «Нет», - отвечаем, – «детдомовские». Может, это его и сломало. «А что умеете?». «Всё», - выпаливает Алёха поперёд меня. Тот засмеялся и говорит: «Раз – всё, то будете уборщиками. Немцы порядок и чистоту любят, убирать следует тщательно и постоянно. Два замечания – и выгоню. Кулибины!». Так мы и заякорили на базе. Работа пыльная, но лёгкая, приноровились.

Юрка попил ещё чайку, смачивая пересохшее горло. Всё больше чувствовалось, что дальше ему рассказывать не хочется, во всяком случае, не хочется откровенно, и он вымучивал отдельные фразы, не очень характеризующие их житьё-бытьё.

– Начальничек оказался питок, на этом и стакнулись. Мы ему бутылёк спирта, а он нам отгул на два-три дня. Потом ремонта прибавилось, пришлось мётлы побросать и взяться за слесарку. Так и дотянули до освобождения.

Он вздохнул тяжело, умело цикнул длинным плевком метра на три и убеждённо заявил: