Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

– Лучше бы под немцем остались.

– Лучше, - согласился Алёха, и ему можно было верить.

– Через неделю спеленали нас НКВД-шники…

– Через шесть дней, - уточнил Алёха.

– Один хрен, - отреагировал на поправку расстроившийся Юрка. – Дали по Петру за пособничество оккупантам и засадили в зону. Кум говорит: «Мало дали, пожалели доходяг, всё равно срока не дотянете, дубаря врежете». Доходяги-то доходяги, а комиссовка признала годными для общага. Шендерович подвалил, взял к себе, сделал пропускниками. Ты в Крыму был? – закончил он историю неожиданным вопросом.

– Нет, - ответил Владимир, не испытывая желания там быть.

– Урки и фраера в зоне треплются, что там тепло, вода в море как парное молоко, солнце всегда. На улицах везде виноград… знаешь такой?

– Знаю.

– А мы вот даже не видели ни разу. Изюм из него, что ли, делают. А ещё растут эти, как их…

– Персики, - подсказал Алёха.

– Во, они самые, сладкие и жирные, враз все болячки в лёгких заделывают.

– Не знаю, - соврал Владимир, не смея ломать сказочную надежду безнадёжно больных парней, которых хладнокровно убивают в тюрьме.

Без сомнения, они были вредными для общества, поскольку инстинктивно поставили себя вне его и вне поля законов, интуитивно выработав свой примитивный и упрощённый моральный кодекс, в основе которого давно известная простейшая формула: своя рубашка ближе к телу. Исповедуя её, они, во-первых, напрочь отрицали какую бы то ни было принадлежность собственности, считая, что для них, изгоев и фитилей, нет моральных запретов ни на личную, ни на государственную, и брали тайком, не сомневаясь, любую, а попросту говоря – воровали, когда представлялась такая возможность. Но не для того, чтобы покуражиться за счёт неправедно добытого, а чтобы нормально питать свою болезнь и, в конечном счёте, продлить жизнь. Внутренне смирившись с тем, что жить им осталось недолго, они, во-вторых, вынужденно отделились от здорового общества, отвергающего, как правило, нездоровых своих представителей. Не зря же придуманы и действуют многочисленные закрытые и открытые, но всё-таки спрятанные от глаз, медицинские учреждения, где несчастные, как будто бы для их же блага, предоставлены, по сути дела, самим себе под неусыпным охраняющим наблюдением мед-полицейского персонала. А ведь значительно легче им было бы доживать и умирать среди нормальных и здоровых людей и тянуться к жизни, заряжаясь энергией здоровых и веря в исцеление. В-третьих, парни и сами-то не очень стремились ассимилироваться с отвергающим их здоровым обществом, потому что устали от пренебрежительного, отталкивающего, а порой и жестокого обращения и от болезни, которая стала всей их жизнью. У них сложился свой ограниченный внутренний мирок, который они всячески оберегали, и в основе которого было не добиться чего-либо, какой-нибудь яркой цели, а просто выжить. Были и свои приоритетные правила поведения, зачастую не совпадающие с общепринятыми, потому что опять-таки обосновывались только одним – выжить.

Для медленно умирающих, но не смирившихся с внеурочным неизбежным концом, людей перестают действовать нравственные ограничения, оправдано любое нравственное падение, потому что ставкой всего становится Жизнь, данная Богом, и получивший её обязан заботиться о даре. Встречаются, конечно, и безвольно погибающие, слабые духом люди, для которых на суде у Бога не будет оправдания. А что будет для первых? Оправдание или кара? Кто знает божью меру? Только не церковь. Смиренный святоша, самозваный толкователь и посредник, проповедующий, что всё от Бога, и благословляющий безропотную смерть, потому что она, мол, испытание от Бога, попросту не знает того, от чьего имени говорит. Бог – борец, боец, потому что – создатель, созидатель, а не равнодушный наблюдатель, иначе давно бы восторжествовал дьявольский суд. Тихая, неприметная, будто бы святая, жизнь тоже не от Бога. Он – взрыв, пламень, экстаз, неизбывный оптимизм, потому что страстный созидатель, свидетельством чему является прекрасная Земля с изумительными по красоте, будоражащими воображение горными и водными ландшафтами. Нам говорят: «Не гневи Бога, сопротивляясь угодной ему смерти». Ложь! Бог – это жизнь и только жизнь. Нет божьего загробного мира, он – от Дьявола. Надо жить, сопротивляясь смерти, и это главная божья заповедь. Разве не так поступают больные парни, божьи дети?

И всё же, несмотря на всё услышанное и на оправдательные мысли о праве парней на особое поведение, на жалость к ним, они для Владимира оставались чужими, непонятными и даже неприятными, потому что он был воспитан на строгом соблюдении законов и правил общества, позволяющих лояльным членам жить относительно свободно, без помех друг другу. А ещё потому, что был идеально здоров. Видя состояние парней, ему бы отказаться от их услуг, а он, наоборот, эгоистически закрыв глаза на болезнь, привязал несчастных к себе деньгами, руководствуясь личной корыстной целью, оправдываясь тем, что они – чужие с чужими правилами в чужой стране. И очень надеялся, что придут горбиться и завтра. В общем, действовал как здоровый человек, не понимающий и не признающий внутреннего состояния больных.

До конца смены они сделали ещё один перерыв, когда Юрка с его всё замечающими беспокойными глазами увидел подходящего Водяного.

– К тебе бабай, - сообщил он Владимиру, и все трое приостановились, встречая неожиданного посетителя.

– Чайку горяченького принёс, - смущённо улыбаясь, объяснил своё появление дед, выставляя вперёд знакомый закопчённый чайник с дымящимся носиком и глядя только на Владимира, - с сахаринком.

– Спасибо, Пётр Данилович, - поблагодарил невольный чайный иждивенец, досадуя на привязчивость деда.

– Давай, солью в котелок, а то мяне надоть вертаться на пост. Пейте на здоровье.

Не добавив больше ни слова, очевидно, стесняясь угрюмых помощников Владимира, он вылил чай в подставленный котелок и засеменил назад, в свою будку, успокоившись хоть мимолётной встречей с влекущим к себе парнем.

Они попили сладко-горького чаю – Владимир из кружки, а парни поочерёдно из крышки – и больше не прерывались до звона рельса. Помощники сразу же, по-немецки, оставили работу, долго и тщательно обтирали руки, смывая жирные пятна бензином, и Владимир не стал их томить, а кое-как приведя свои руки в порядок, достал деньги и снова протянул каждому по сотенной.

– Спасибо, Юрка. Спасибо, Алёха.

– Бросай и топай на хату, - посоветовал Юрка. – Всё разом не переделаешь.

И оба ушли ненадолго в мастерские, а потом, он видел, заспешили к проходной, торопясь к урочному пропускному часу и тюремной баланде. Владимир, уставший, но довольный плохо начавшимся и хорошо окончившимся днём, последовал их совету и, немного поколебавшись, ушёл через освоенную дыру в заборе, не желая встречаться с прилипчивым дедом.

– 6 –

Оказывается, не зря он спешил домой: там ждал сюрприз, да ещё какой – пришли Зося с Марленом.

– Наконец-то! – встретил появление старого друга Марлен. Его прыщавое лицо сморщилось от неподдельной радости, а глаза настойчиво спрашивали, как он глядится в новеньком с иголочки офицерском мундире войск НКВД с золотыми погонами, скромно украшенными всё той же единственной звёздочкой младшего лейтенанта.

Так вот чем был так поглощён и на чём внутренне сосредоточен легко поддающийся внешнему влиянию Марлен: он боялся растерять доверие, которым напичкал его нахрапистый военком, сосватавший в карательные органы. Наверное, и сам он, недалёкий, но добрый и доверчивый парень, вынужденный всю жизнь, пусть и короткую, подчиняться, польщён нежданным предложением оказаться среди тех, кто приказывает, кому подвластны человеческие судьбы и сама жизнь людей, в чём он смог очень близко убедиться при столкновении с капитаном и майором в поезде и лейтенантом на вокзале, стать вдруг уважаемым человеком в деревне, да ещё к тому же носить красивую офицерскую форму. Он ещё не понимает, что за всё надо платить, и платить по-крупному, особенно за взлёты, не знает величины оплаты, а она сопоставима с собственной судьбой и жизнью. Всё для него впереди, а пока он наслаждается свалившейся на слабую голову властью и сомнительной славой. Хороший друг, не подозревая, превратился в опасного врага, с которым не только не развяжешь языка, но и встречаться не хочется.

– 32-е минуты, как кончилась смена, и 16 минут, как мы здесь, а он только явился, - Марлен картинно приподнял согнутую левую руку локтем вверх, сдвинул правой обшлаг кителя, обнажая блеснувшие золотом часы в браслете, к которым, наверное, и сам не привык толком, оставил открытым яркое приобретение дольше, чем следовало для отсчёта времени, и, убедившись, что все видели, тряхнул рукой, сдвигая рукав на место и пряча хронометр.

– Мариночка, пора уже проверять, где задерживается после работы суженый. Сейчас девок свободных и злых на любовь – стаи. Капкан поставят – мигом уведут. – Из него так и выпирала самоуверенность, он чувствовал себя на верху лестницы, на нижнюю ступеньку которой опирался неудачливый друг.

– Не уведут, - ответила Марина, - у него зарплата маленькая, кому он нужен. – Она намеренно не добавила стандартное продолжение «кроме меня», потому что оба знали, что это было бы неправдой.

– Ну, здорово, Володька! – первым шагнул навстречу Марлен, протягивая узкую ладонь. Владимир ухватил её поудобнее и так сжал, что у сильной власти слёзы выступили на глазах, он перекосился на кривой бок и стал судорожно выдёргивать зажатую клещами руку. – Сломаешь, чёрт!

«Ничего», - решил Владимир, учуяв лёгкий запах сивухи от приятеля, – «пусть это будет напоминанием, кто в дорожных перипетиях был по-настоящему лидером, сильнее и надёжнее. Может, ещё понадобится зачем-нибудь бывший друг, перешедший в категорию знакомых».