Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

– Так точно, - бодро ответил стажёр и почувствовал, как холодные мурашки забегали по спине, выискивая местечко потеплее.

Вайнштейн, занятый чтением каких-то бумаг, спокойно воспринял вызов на ковёр, ни в чём не подозревая помощника и нисколько не заботясь о его переживаниях. Состояние Марлена было подстать шкоднику, нагадившему в чужом дворе, или ещё хуже – смертнику, ожидающему казни и втайне надеющемуся на помилование за предательство. Так и просидели в молчании все 15 минут, объединённые одним делом и разъединённые тем, как его каждый делал.

– Доложи, что есть по делу Слободюка, - приказал начальник республиканской госбезопасности, генерал-лейтенант и комиссар 1-го ранга с ярко выраженной кавказской внешностью, когда они на приглашение осторожно присоединились к Кравченко, сидевшему за столом заседаний. – Сначала факты.

Вайнштейн не выказал удивления заинтересованностью высокого начальства предварительной стадией порученного ему дела, списывая её на недоверие к чужаку и, возможно, желанием поучиться московской практике, и кратко изложил скудные предпосылки будущего громкого процесса: бумажный донос неизвестного доброхота, донос Воньковского, арест всей группы, выбитые нужные признания нескольких кружковцев, временное упорное отрицание вины лидером и собственный следовательский опыт. О последнем он лучше бы не упоминал, вызвав у генералов негативные воспоминания о причинах его скоропалительной высылки из Москвы, но не удержался, не смог преодолеть еврейского тщеславия, сковырнувшего с пьедестала не одного крупного деятеля благословенного народа.

– Автор анонимки установлен? – последовал первый уточняющий вопрос главного республиканского народоохранителя.

Опытный следователь слегка смутился, уличённый в профессиональном промахе, о котором и сам знал.

– Нет. Кружковцы не догадываются, а Слободюк упорно молчит, хотя и знает. Похоже, кто-то из ближайшего окружения. Я взял его жену, но у неё оказался совершенно другой почерк.

– Отпустил?

– Нет, - снова отрицательно ответил Вайнштейн. – Придержал для психологического давления на молчуна – заговорит, когда узнает, что ей грозит.

– Вряд ли, - включился в разговор и Кравченко, - они в ссоре. Она ушла от него, и он, очевидно, крепко зол на неё, так что судьба бывшей жены мало беспокоит – будет и дальше молчать. – Он сделал короткую интригующую паузу, и съёжившийся стажёр, чувствующий себя в звёздном обществе, как шавка в волчьей стае, внутренне напрягся, ожидая, что вот сейчас будет предан, но комиссар по карательным кадрам повременил с разоблачением и с удовольствием поделился своей изуверской методой выбивания нужных показаний из подследственных: - Ты лучше припугни дочерью: пообещай, что так упрячешь в закрытый специнтернат для ублюдков врагов народа, что он никогда не найдёт, если не перестанет упрямиться. Увидишь – подействует. – И тут же обогрел замершего стажёра: - Недооцениваешь помощника-то, которого мы выдвинули на пополнение следственного аппарата и не ошиблись, - и сразу же вылил ведро холодной воды на размякшего от похвалы, расслабившегося выдвиженца: - Он вычислил тебе доносчика.

Вайнштейн резко повернулся к сидящему рядом чересчур резвому помощнику, и столько было злобы в его тёмно-карих выпуклых глазах под густыми чёрными бровями, что бедный Марлен опять сжался и опустил голову к столу, беззащитно выставив испепеляющему взгляду пацанячье темечко, плохо спрятанное под жидкими и хрупкими волосами.

– Почему не доложил?

– Не успел, - невнятно промямлил стажёр и затих, ни на кого не глядя в ожидании справедливой порки.

– Следовательно, ты не всю группу взял, - констатировал начальник, обращаясь к забронировавшемуся в обиде Вайнштейну, - с самого начала работаешь с огрехами. Послушай, что она пишет, - и он с садистским удовольствием зачитал Нюркино опровержение Нюркиного доноса. – Что скажешь? Опорное показание рухнуло?

Вайнштейн чуть заметно скривил в презрительной усмешке чётко очерченные тёмные губы. Местный генералитет, мыслящий мелко, был ему смешон – они по старинке тонули в мелких уликах и топили идею. Как он ненавидел этих тупиц, не видящих дальше собственного носа, ненавидел и нисколько не боялся их звёзд. Над ним светили, оберегая, более яркие московские звёзды, и он ориентировался на их свет, а не на тусклый свет туземцев, неизвестно как докарабкавшихся до генеральских погон. Пожав плечами, ответил:

– Напишет третье, такое, как надо – другого способа уберечься у неё нет. Лишь бы мне не мешали.

Генералы переглянулись, без слов осуждая пришлого наглеца, вздумавшего работать без опоры на местное производство по собственным правилам. Ссыльный следователь с московским гонором явно дерзил, требуя исключительного положения, и должен быть для внутреннего порядка и дисциплины поставлен на место. Оказывается, он не ошибался в оценке молодёжной группы, а осознанно клеил громкое дело, которое заведомо должно рассыпаться от подтасованных улик. На одном таком деле с генералом Шатровым он уже обжёгся, да, видно, мало, и с упорством ищет нового случая. Добро бы в одиночку, а то ведь и генералов обожжёт.

– Как ты собираешься русских Лемехова и Васильева приспособить к белорусской националистической организации, да ещё в руководителях?

Вайнштейн возмутился: разве он старается для себя, разве не стремится прославить бдительностью их чухонский заплесневелый застойник, бахвалящийся тем, что здесь тихо и благополучно? Нет, дорогие сябры, я не дам вам дремать, не зря московский покровитель, провожая, напутствовал: ты взорви у них спячку, а то больно там неестественно спокойно – то ли работают, то ли концы прячут.

– Во-первых, они скрыли факт существования вредоносной организации…

– Так уж и вредоносной? – не удержался от замечания Кравченко.

– Во-вторых, - не отвлекаясь на никчемную полемику, продолжал уверенный в себе следователь, - Лемехов обозлён на советскую власть за справедливое изгнание из горкома, за недавнюю отставку из секретарей ветеранского общества, а теперь и за исключение из партии, и естественно предположить, что вёл антисоветские разговоры с Васильевым и Слободюком, надеясь на отмщение через националистическую организацию. – Он не стал разъяснять, что бывший партизанский комиссар, опальный горкомовец, разжалованный секретарь первички и коммунист – удобная и самая подходящая фигура для руководителя заговора.

– Ты плохо знаешь старых коммунистов, - попенял начальник, не воодушевлённый эмоциональными доводами нахрапистого еврея.

Наоборот, Вайнштейн, к его сожалению, таких хорошо знал, немало намучавшись с ними на допросах, знал и ненавидел за стойкость, несгибаемую веру в идеалы коммунизма, нравственные идеалы товарищества, партию и вождей, за готовность пожертвовать собой ради общего дела, за пренебрежение к отдельной личности, кем бы она ни была, за безумное терпение и отказ сотрудничать со следствием даже ценой жизни. Хорошо, что их было очень мало.

– Мы отозвали представление горкому на Лемехова, - вставил дрын в только-только раскручивающиеся колёса следствия начальник УГБ, - в ближайшее время его восстановят в партии. А Кулику за дурацкую ретивость вынесли выговор: не за тем внедрили в горком, чтобы порочил чекистов непродуманными действиями, не согласованными с руководством. Ты обманул его, сказав, что действуешь с нашего ведома.

Вайнштейн не изменился в лице, но внутри всё клокотало. Чтобы успокоиться, мысленно стал сочинять покровителю язвительную докладную о местных дуболомах.