Королевская аллея
Шрифт:
Томас Манн незаметным движением руки стряхнул пепел в фарфоровую пепельницу. Дым он пускал в направлении полуотворенной балконной двери. Гардина раздувалась под ветром, приближаясь к обтянутой брючиной ноге и опять отступая. Даже сквозь тюль можно было разглядеть утреннюю толчею на улице.
— Солнце. Слишком много солнца. Оно всему придает сверх-четкий контур.
— Сколько фанодорма ты принял?
— Не знаю. Две или три таблетки.
— Другие обходятся меньшим количеством снотворных. Но про это ты слушать не хочешь. — Она налила чай. — Ты что, работал вечером над докладом? Я хочу сказать, что до шиллеровских торжеств в следующем году еще полно времени. Тебе пригодилась биография, написанная Карлейлем?
— Я
— Но, дорогой…
Он перевел взгляд на летнее — открытое — окно и процитировал, видимо, себя:
— В такую ночь, в майскую ночь, сто пятьдесят лет тому назад, по спящим улицам Веймара несли бренные останки Шиллера{407}…
— Могильная тема — как раз для тебя. Там, где темнее, лиходею вольнее. Браво! Такой зачин это уже полдела. Ночь и кладбище внушают благоговение. А уж потом ты перейдешь к жизни Шиллера.
— Конечно. Отталкиваясь от этой, если можно так выразиться, заключительной сцены смирения перед судьбой, финального благочестия.
— Гляди-ка! Тонко нарезанная изысканнейшая ветчина, вестфальская. Она определенно пойдет тебе на пользу.
Катя Манн подняла вторую крышку. Ароматный ассортимент сыров, дополненный солеными палочками и маринованным жемчужным луком. Импортных олив, ясное дело, нет. Как бы мимоходом, насыпая себе в чай сахар, семидесятилетняя говорит:
— Я хотела избавить тебя от необходимости спускаться в зал для завтраков. Там слишком много любопытных.
— Все же приятно время от времени видеть вокруг себя людей.
— Твой голос опять в порядке.
— Благодаря брому.
Он отставляет пепельницу на кафельный столик. Темно-бордовый галстук теряется под жилетом светлого костюма, с которым гармонируют легкие, с матерчатыми вставками, ботинки.
— Кроме того, — Катя Манн наконец садится в кресло, мягкую спинку которого украшает розетка в стиле рококо, — не исключено, что внизу пил бы кофе некий нежелательный гость. Фельдмаршал Кессельринг — известный, неприятно известный Улыбчивый Альберт… Ну, ты знаешь: его так прозвали из-за поврежденного лицевого нерва… Наверное, он скоро съедет, но пока что находится здесь.
— Если не съедет, уехать должны будем мы. — Он, по-видимому, спокоен. — Кто знает, скольким убийцам, подстрекателям к убийствам, всякой швали, которая хотела (и до сих пор хочет!) видеть меня скорее мертвым, чем живым, однако теперь приятно мне улыбается и любезничает, я — не подозревая, кто они, — пожимал руку, со времени своего возвращения. Но такая фигура — это уже чересчур.
Он все еще не снял с тарелки и не развернул салфетку.
— Он переедет к фабрикантам. Эри сейчас как раз излагает директору отеля свою точку зрения по этому поводу. Если ты уедешь — будет политический скандал. Мол, возмущенный Томас Манн показал Дюссельдорфу спину.
— Они это как-нибудь переживут.
— Не обманывайся. Скандал получится громким. Слухи о нем облетят весь мир.
— А что Голо? — Он забарабанил пальцами по столу.
— С тех пор, как он приехал, я его не видела.
— Чего ему здесь надо? Если тащишь за собой в путешествие всю семью, о каком отдыхе может идти речь? Это тяжелейшее испытание. Каждый тебя дергает и куда-то тащит. Каждый чего-то хочет и требует. Твоя нервная система превращается в лохмотья бродячего комедианта.
— Оставь мальчика в покое. В комедии дель арте тоже есть свои хорошие стороны, даже если она длится всю жизнь. У него ведь, кроме нас, и нет никого, к кому он действительно мог бы притулиться. Его теперешний спутник жизни или любовник —
кто знает, как там у них обстоят дела, — вернется из США только осенью. Может, тогда пригласим их на ужин?— Почему бы и нет, посмотреть на новых людей всегда интересно. Его кавалер владеет немецким?
Катя Манн передернула плечами.
— Главное, чтобы за столом не говорили по-английски. Для меня это скучно и утомительно. Американец, со своей стороны, тоже мог бы постараться… тем более, если собирается здесь осесть.
— Или пусть слушает других. Но, может, к осени у них все закончится. Ты ведь помнишь, как быстро менялись фавориты у… — Через пять лет после смерти сына ей все еще нужно собраться с силами, чтобы тихо произнести его имя. — …у Эйсси, как он находил себе все новых героев. И то же самое — с подругами Эри.
Отец берет ломтик белого хлеба.
— Голо не умеет есть как положено. У него вечно крошки на губах.
— Вышла из печати его новая книга об Америке. Наверное, он хочет ее тебе подарить.
— Будто мне больше нечего читать…
— Зима будет длинная, с длинными вечерами. Может, ему удастся совершить большой прорыв.
— Да. Это у него должно получиться. Исследовать, размышлять он умеет как никто другой, и в какой-то момент все это соединится в один поток.
— Разве их призн'aют блестящими литераторами, пока жив ты? — Она на мгновение накрыла его руку своей.
Он откинулся на спинку кресла.
— Шиллера похоронили в безлунную ночь. Я должен сделать так, чтобы «Песнь о колоколе» — этот гимн человечности — вернулась в общественное сознание. Она будто онемела из-за того, что ее зубрят в школах, равнодушно проборматывают ради хорошей отметки. И все-таки: О святой порядок — дивный / Сын богов, что в неразрывный / Круг связует всех, кто равны{408}, — это грандиозно и вечно ново; с какой убежденностью, которую не назовешь иначе как безрассудно-отважной, поэт возвещает здесь о бракосочетании Порядка и Свободы! Какая нужна прозорливость, чтобы понять: одно не может существовать без другого. При тирании никто не вздохнет свободно. А чтобы у каждого была полная мера свободы, необходима мягкая согласованность интересов. Обходительность. Обходительность же, которая гарантирует свободу, сконцентрирована в гражданском государственном праве и в достоверном слове. Обходительность и Ответственность созидают лучшее из того, что мы можем обрести на земле. Ну и кроме них, конечно, Любовь.
— Ты уже заставил шиллеровский колокол вновь мощно зазвучать в зачине «Избранника». — Она наклонилась вперед: — Звон, перезвон колоколов supra Urbem. Звонят с Авентина… так, разрывая воздух, несется благовест великого праздника и вожделенного Сретения{409}.
— Мои колокольные звоны и гул — свободная живописная композиция по мотивам Шиллера. Которые — в таком виде — вошли в эту уклонившуюся с прямого пути книжицу…
— Погоди-ка! «Избранник» драгоценен своим словесным блеском; это — с большим запозданием открывшаяся для нас жемчужина средневековья{410}.
— И трубный призыв к инцесту.
— Ты кое-что воткал туда, неосознанно: свободолюбие Шиллера и свою склонность к живописным эффектам. Интересно, экранизируют ли они и эту историю о любви между братом и сестрой? Сто восемьдесят тысяч проданных экземпляров за три года! Миланскому издательству я, между прочим, напомнила об итальянских процентах с продаж.
— Вечные недоразумения с издательствами!
— А ты как думал? Не веди я добросовестно бухгалтерию, мы бы давно оказались на мели. Кто сейчас добровольно даст хоть что-то на развитие искусства?