Королевская аллея

Ко всеобщему удивлению Анвар Батак вдруг сел прямо и во второй раз открыл для себя Рейн. Эта перемена повлекла за собой фатальное следствие: историк отнял у срединного человека бутылку с водой, чтобы запить какое-то лекарство или веселушку; в этот самый момент Анвар схватил вторую бутылку и отпил из нее большой глоток. Клаус растерялся.

— Написанная мною биография не вызвала никаких откликов. Но, по крайней мере, она теперь существует на английском и на немецком. И когда-нибудь, в отдаленном будущем, о ней еще вспомнят^{302}. Эри очень не нравится, что я занялся изучением жизни консервативного политика. Колдун же в то время был слишком занят предстоящей операцией по удалению половинки легкого и завершением своего романа о Фаусте. Но он, конечно, нашел для меня милые слова: Браво, наш Кусачик выгрыз откуда-то вполне внушительный кус истории. Что касается стиля, я бы его назвал читабельным. Но настоящим прорывом, даже в сфере привычного, это не стало.

— Нет, — подтвердил Хойзер.

Ветер гнал по гравию пыль. Любовная парочка удалилась. В результате открылся вид на более отдаленные скамейки. Вряд ли он обманулся из-за света фонарей, стоящих вдоль променада. Фигура в светлом плаще могла быть только одним человеком. Неужели Бертрам планирует новую атаку: чтобы Хойзер, невзирая на нацистский этап в прошлом профессора, примирил его с бывшим другом, известным писателем? Профессор уже предлагал ему драгоценные письма нобелевского лауреата, надеясь, что это поможет аранжировать встречу и разговор, после десятилетий отчуждения. Сейчас этот старик, а в прошлом нацистский ученый, который одно время, ощущая себя белокурой бестией, хотел разжечь германские светильники крови^{303} — что и довело его до сожжения книг, — больше всего напоминает легендарного Вечного Жида, дрожащего в холодной ночи. Клаус не стал сообщать своим спутникам, что в некотором отдалении от них сейчас притаился в засаде Эрнст Бертрам: исследователь ницшеанского Сверхчеловека, в прошлом сочинитель песен ненависти, а ныне Истосковавшийся-по-дружбе. Вместо этого он отвел глаза и посмотрел в противоположную сторону. Эрика Манн, кажется, в данный момент не стоит на балконе дюссельдорфского отеля, чтобы предотвратить возможную встречу Хойзера с ее отцом…

Голо Манн, будто в молитвенном жесте, приподнял ладони, прикрыл глаза, осененные кустистыми бровями, — и золотой замочек на папке, тихонько лязгнув, открылся.

— Сейчас! — прокомментировал Анвар, не поднимая головы, когда тяжеловесный Сын сунул руку в папку.

— Недавно завершенное. Книга, думаю, уникально современна благодаря ясному языку и внепартийному мировидению. Работал я над ней долго, но вышла она только сейчас. В 1954-м. Одна из тех книг, которые ухватывают жизнь и переводят ее в плоскость духовного. А чем же еще ей быть? — Немного помедлив, он наконец извлек книжку на свет божий. — Господин Хойзер, вы должны помочь мне, посредством этого экземпляра, получить признание и мировую известность. Я это я. Я — это богатство внутреннего содержания и высокое качество. Пока наша семья существует, кто-то вколачивает в нее то и другое.

Хотя буквы, даже на обложке, сдвигались со своих мест — а если долго в них вглядываться, начинали танцевать медленный фокстрот, — Тот-к-кому-обратились-с-просьбой наконец разобрался, о чем, собственно, идет речь. Там значилось:

Голо Манн

О духе Америки

Введение в американское мышление и практику

на протяжении двадцатого столетия

Анвар хлопнул рукой по обложке и хрюкнул что-то себе под нос.

Голо Манн изогнулся и зашептал:

— Завтра после чтения будет праздничный банкет. Само собой, вы похвалите «Круля» и то, как Старик читал текст. Когда все направятся к столу, наступит подходящий момент. Смотрите, чтобы в непосредственной близости от вас не оказалась ни Миляйн, ни эта истеричка. Как близкий, если не самый близкий конфидент Старика, вы оттащите его в сторонку — взяв под руку, например, я ничего против не имею — и потом, по ходу вашего разговора, как бы случайно достанете из кармана эту книжку.

Не может быть, чтобы клочок газеты, который он давеча видел на площади, сейчас болтался, привеянный ветром, на фонарном столбе, — но все-таки смятая картинка, похоже, та самая.

— Я предусмотрительно подчеркнул некоторые места: Многое, в чем мы упрекаем американцев, заключено в нас самих, и нам следовало бы не допускать этого в собственной стране, вместо того чтобы рассматривать как опасность, грозящую нам из Америки… Мы нуждаемся в Америке не только потому, что она помогает нам добиться баланса сил. Мы нуждаемся в ней, потому что сами ею являемся. Катастрофа Америки была бы и нашей катастрофой… Ясно, без лишних эмоций, полезно. Итак, вы непринужденно достанете эту книгу и спросите: успел ли он ее прочитать, и если прочитал, то воздал ли ей должное, хотя бы в личной беседе со мной… Да, чтобы вы представляли себе, о чем идет речь: моим новым умственным достижением он непременно должен заинтересовать какого-нибудь выдающегося рецензента — Бертрана Рассела, например, или федерального президента Хойса… Я даже не возражаю, чтобы это была Ханна Арендт, чья репутация непомерно раздута… Всегда возбужденная, почти всегда возмущающаяся, прямо как моя сестричка… но Ясперс, у которого я писал диссертацию, считает ее своей лучшей ученицей и очевидно предпочитает мне: она и вправду философствует впечатляюще, хотя по большей части это погоня за оригинальностью и только. Ах, боюсь, она ничего не захочет сделать ради меня и для поддержания моей репутации…

— Я не знаю никого из упомянутых вами господ.

— Если, конечно, он не предпочтет где-нибудь выступить in personam [69] и публично отметить заслуги собственного сына… Имена других подходящих рецензентов я записал для вас на бумажке. Всё очень просто. Вы будто случайно перелистаете страницы, это вы можете, и скажете, как бы между прочим: «Вот, например, — Америка это мы сами…» И вы отметите, вполне справедливо, что поэтический гений нашего семейства именно во мне обрел свое преображенное будущее — во мне, историке, строящем свободное повествование! Который так необходим нашей нации… Отец примет это к сведению, улыбнется в своей неподражаемой манере — лишь уголок рта приподнимется, — и вам придется еще немного на него надавить: мол, отцовский долг и чувство справедливости должны соединиться в едином усилии и воздать должное такой работе… Благодаря его похвальному слову, публично сказанному с высокой трибуны, я оживу, я смогу закатать рукава и мужественно продолжить работу. Ибо это будет означать, что я получил благословение.

69

Лично (лат.).

Ветер запутался в кронах платанов. Гудки барж отзвучали над рекой и над городом-террасой. Клаус поднялся. И поднял, подхватив подмышки, Анвара. Тот заметно пошатывался. Хойзер продернул свисающий конец его пояса в петлю, пришитую к пальто. Были ли они последними, кто стоял там наверху, на Bellvue [70] ? Голо Манн смотрит на них, исполненный ожидания и страха. Огни «Золотого кольца» на Бургплац уже погасли.

— Я не могу, господин Манн.

70

Здесь: площадка, с которой открывается красивый вид (франц.).

Голо Манн вскочил со скамьи, застыл рядом с ее боковой стенкой.

— Не имею такого права. Он, дескать, этого не перенесет… Мне запретили. И я не буду ни во что вмешиваться.

— Я навсегда останусь ничем! — взревел отчаявшийся Голо Манн, и его руки сжались в кулаки. Глаза сверкнули… теперь, казалось, более влажным блеском. — Останусь без благословения!

— Пойдем, Анвар, — тихо сказал Клаус и просунул руку друга под свою руку. Азиат вдруг засиял всем помутненным лицом. Он рассматривал что-то красно-копошащееся на другой, свободной ладони и потом протянул эту ладонь сыну Томаса Манна — который, однако, не обратил ни малейшего внимания на жука-огнецветку, собирающегося взлететь.

Две фигуры, крепко ухватившись за поручни, одолели первую ступеньку лестницы.

На скамейке сидела, ссутулившись, третья фигура: прижимала к груди папку. Уже шлепались сверху крупные капли теплого дождя, оставляя в песке крошечные взрывные воронки. Рейнские волны, под воздействием этих предвестников бури, блестели шершавее.

Седьмая глава {304}

…придется на такое отважиться.

Тьма, ты моя красавица! Посланница Вечного. Шелковая сорочка ночи, вечной. С незапамятных пор: когда человек еще ничего не знал, когда и сам он еще не наличествовал, или разве что — как проект, как пряжа-игра звезд, в дыхании Нуминозного. Когда-нибудь это повторится: шелковая ночь в шахтах Ничто, нечувствительность души, как можно надеяться, прозрачность, которая ничего о себе не знает, ничем больше не будет.

Тьма, потрясающая отрада. Неважно где, тьма повсюду почти одинакова: мягче — черный воздух под южными лунами, более терпкая непроглядность — там, где о берег бьются северные волны. В срединных землях, в Средних горах, в местах-средоточиях, наподобие Баден-Бадена, — не поддающаяся определению чернота утра-ночи, всеобъемлющая тьма, которая подводит кислород, прячет его под незримыми матрасами, помогает восстановить силы, особенно в поездках; и еще — великая, вспоминаемая время от времени, тьма детства. Но всегда наступал момент пробуждения. Ах! К каким роковым обстоятельствам, требованиям, востребованностям? Или этого требовало твое естество?