Королевская аллея

— И что же, хорошо у вас идут дела? — поинтересовалась госпожа Цоллич у лысого предпринимателя.

Тот удовлетворенно кивнул:

— Пока что благодаря нашему лучшему писателю у меня окупается и вся прочая лирика. Кроме того, — и он прикоснулся к плечу Гизевинда, — я купил бензоколонку. Это источник будущего.

— А вы не согласны со мной, госпожа Цоллич (с помощью левой руки он втянул в разговор и советницу по строительству), что естественные науки должны занять подчиненное положение по отношению к гуманитарным? Ибо что пользы даже от самой блестящей лаборатории, если не развиваются мысли?

— Ну, — протянула советница, — такие вопросы, о ранге, наверное, утрясаются сами собой, в реальной жизни. Да вы лучше полюбуйтесь нашим новым храмом искусств! Это прекраснейшая инвестиция за все время моего пребывания на нынешнем посту.

Тот, к кому она обратилась, еще раз оглядел спускающиеся на длинных цепях шарообразные лампы, белую ротонду и деревянные ламели на потолке.

— Всё исключительно просто. И, тем не менее, доброкачественно.

Смысл последнего слова госпожа Цоллич не вполне поняла; может быть, он имел в виду: комфортабельно и уютно. Штучный паркет солидно поблескивал. Для репетиции открытия нового Дома художника такой культурный визит был идеальным предлогом. Некоторые искали архитектора этого сооружения. И удивлялись, что не могут его найти. Как они узнали в конце концов, Хельмут Хентрих передал свои извинения^{471}: он, мол, именно в этот вечер, по семейным обстоятельствам, прийти не сможет… Не исключено, что бывший сотрудник Альберта Шпеера^{472} хотел поразмышлять над планами Тиссенского небоскреба^{473}.

Хойзер и Батак пробирались вперед как бы сквозь «павильон привидений», подхватывая на ходу обрывки разнородных реплик.

— Бесконечные почтово-налоговые марки в пользу Западного Берлина^{474}… Зачем мы поддерживаем культ этого города?

— Вы не вправе допустить, чтобы наши соотечественники, оказавшиеся в кольце блокады, бедствовали. Наши берлинцы — это острие копья Свободы.

— В Германии насчитывается несколько столичных городов. Регенсбург со своим рейхстагом оставался столицей дольше всего^{475}, пару веков. Но я хочу быть человеком нового времени. И считаю, что нашей столицей должен быть Бонн.

— У вас уже есть центрифуга? — спрашивает какая-то женщина.

— Где?

— Ах, так вы еще пользуетесь стиральной доской…

— Мой кузен привык ходить на сторону…

— Нормальный буриданов осел — при нынешней-то нехватке мужчин…

— Кессельринг еще в городе?

— Мы его посадили на поезд.

— Кто опоздал хоть на две минуты, — объясняет тучный господин своим слушателям, стоя возле ступенек ротонды, — того сразу увольняют. Независимо от причин. Это нагнетает напряженность.

— Ну да, сейчас всё движется на полных парах.

— Я тоже, вместе со всеми, растрачиваю себя.

Индонезиец, собственно, нетвердо стоял на ногах уже давно, с момента прибытия в Германию. Он был бы счастлив увидеть здесь хотя бы одного соотечественника: человека, говорящего на кантонском диалекте^{476} или на тайском языке… например, Мистера Генри из Old Victorian! Человека, чьи глаза не смотрели бы на него с удивлением, как на экзотичного зверя.

Клаус и Анвар внезапно едва не споткнулись. Перед ними красотка-в-красном, достающая им до пояса, наслаждалась шипучим вином. «Ваше здоровье! — подняла она бокал. — Выпивку можно взять в буфете». — «Большое спасибо!» Она, казалось, решила стать их арьергардом и проворно двинулась вслед за ними сквозь толчею.

Возле одного из накрытых столов собрались представители элиты. Некое лицо, облеченное высоким церковным званием, обменивается мыслями с человеком, который, возможно, и есть здешний обер-бургомистр. Пастор со сдержанной завистью провожает глазами грациозного спутника викарного епископа — молодого регента, который, благочестиво сложив ладони, следует за прелатом. Присутствующих не особенно удивило, что кардинал Фрингс^{477} всего лишь прислал своего представителя. Понятно, что глава епархии имеет очень плотный рабочий график; а кроме того, атмосфера вечера с писателем, который даже после того, как ему предоставили аудиенцию в Ватикане, продолжает восхвалять «искусство, природу и любовь» как «последнее прибежище человека», вряд ли пришлась бы по вкусу этому высокопоставленному духовному пастырю. Хотя, конечно, очень жаль, что на открытии, пусть и предварительном, нового Дома художника нет Его Высокопреосвященства. Йозеф Фрингс — одаренный оратор, любимый народом за то, что говорит на местном диалекте, и мужественный пастырь человеческих душ. Еще в начале своей карьеры он с церковной кафедры заклеймил гонения на евреев как «вопиющую до небес несправедливость»^{478}. После же войны кардинал с не меньшей решимостью, через «Тихую помощь»^{479} — не всегда, разумеется, работающую бесшумно, — делал все для того, чтобы так называемые военные преступники (включая начальство концентрационных лагерей, медицинский персонал подобных заведений и тому подобное) могли скрыться в Южной Америке и по возможности безмятежно провести там остаток жизни. Там, как считается, всегда светит солнце… хотя в Уругвае, например, тоже бывают морозы.

Некоторые почетные гости уже заняли места за столом, машинально что-то ищут в карманах, неосознанно подвергаются воздействию этого нового пространства. Регирунгспрезидент Баурихтер сегодня выглядит нездоровым, чересчур бледным. Он вдруг поднял глаза.

— Томас Манн читал просто сказочно. Так пластично!

— Даже его покашливание иногда казалось неотъемлемой частью текста.

— Моя бабушка, еще в незапамятные времена, слышала его выступление в Дрездене.

— А восторги публики были искренними?

— Да, ему тут рады.

Большинство гостей группируется вокруг высоких столов. Они могут брать себе бутерброды, кубики сыра, украшенные виноградинами, но и мясное рагу в пиалах. Особенно притягательной остается терраса с выставленными там алкогольными напитками.

— Мне-то что тут понадобилось? — пробурчал Клаус Хойзер в спину Анвару Батаку.

— Ты теперь здесь, — откликнулся тот.

— Я — вольный ветер. Что у меня общего с ним?

— Я думал, писатель любить.

— Кто кого? Каким образом?

— Ты его работа.

— Не совсем так.

— Он тебя проглотил. Ты — глаза темнее, чем у супруги.

— Когда это было… — отмахнулся Хойзер.

Шляпки, завивки-перманент, гладкие макушки — вокруг того. Добровольные помощницы держат обложки открытыми, пока чернила не высохнут. У него самого волосы и брови седые. Томас Манн подписывает книги под настенным светильником. Все уже поняли, что насчет посвятительных надписей можно высказывать особые пожелания. Жилка, вздувшаяся на виске, — свидетельство напряжения, потребного, чтобы запомнить очередное пожелание и не ошибиться при написании имени. Фрак на нем сидит безупречно. Он, похоже, хочет окинуть взглядом зал… Но нет, перьевая ручка фирмы «Ватерман» снова выводит очередную подпись.

— Я не могу.

— Не будь трусливый заяц.

Их взгляды наконец встречаются. Томас Манн на мгновенье откидывает голову, прикрывает глаза. Клаус Хойзер кашляет, прикрывая рот рукой. Почитателям приходится подождать. Писатель кусает губы; они даже, кажется, дрожат. Хойзер решается приблизиться еще на пол-шага:

— Ничего хорошего все равно не выйдет.

Томас Манн теперь — издали — смотрит прямо на него. Старое лицо с едва намеченными мешками под глазами уже не застылое, уже не вполне величественное… оно неуловимо озаряется изнутри неистовой тоской, печалью… и на губах у обоих одновременно возникает, но тут же гаснет улыбка.

— Не могу же я здесь заплакать?

— Почему? Он и сам почти…

Дама в черном платье спешит ему навстречу, и Клаус Хойзер узнает в ней Катю Манн… только теперь она на несколько дюймов меньше ростом, чем была четверть века назад.

— Это несомненно вы, Клаус. Добро пожаловать! Нам всем очень повезло, что мы живы. Помните, как когда-то вам нравились мои ростбифы? Та кухарка была хороша. Но теперь от дома, от сада на Пошингерштрассе ничего не осталось. А вы с родителями еще много раз бывали на Зильте?