Королевская аллея
Шрифт:
— Нет, вообще нет.
— Ну, пойдемте же к нему. Освободите его от этой муки. Он и после чтения до бесконечности подписывал книги. — Госпожа Манн ободряюще кивнула.
— Очень любезно с вашей стороны.
— Да нет, какая уж тут любезность… Не обманывайтесь.
Поскольку Анвар Батак решительно последовал за ними, Катя Манн обернулась к азиату в смокинге:
— Да, насчет «сопутницы»… Вы уж простите, крошка Эри так сбивчиво все рассказывала… И я подумала, немного красочности не повредит…
— Mijnheer Сумайпутра, — представил сам себя индонезиец.
Карлицы, прежде следовавшей за ними, поблизости
— Томми, я привела к тебе Иосифа… Клауса Хойзера, хочу я сказать. И его спутника, из…?
— Суматра.
Томас Манн отделился от группы своих почитателей, которая тут же рассредоточилась.
— О, острова… это, должно быть, роскошный архипелаг. Я всегда питал слабость ко всему азиатскому. Статуэтка Будды обогащает мой письменный стол и дарит ощущение покоя, даже если всё вокруг того и гляди взорвется.
Видимо, чтобы хоть как-то свыкнуться с ситуацией — или чтобы приобщить к ней чужака, — он сперва обратился к экзотическому индонезийцу с примесью малайской крови. Его пальцы беспокойно вертели перьевую ручку. Он, похоже, пытался, с несколько отеческой — даже дедовской — снисходительностью, одновременно удерживать в поле зрения и Клауса. Но все-таки отвел взгляд, адамово яблоко дернулось, и он схватился за очки, чтобы незаметно промокнуть пальцем уголок глаза.
— Клаус Хойзер!
— Да, тот самый тритон, Экке Неккепенн{480}, фризский морской дух из Вестерланда{481}.
Теперь на усталом лице писателя появилась улыбка.
— Все же я, если позволите, буду называть вас Клаусом? В другом имени заключено много боли.
— Но, Томми… — Катя Манн дотронулась до его руки.
Он уже овладел собой, однако глаза не поднял.
— Я обрадовался, когда мне сообщили о вашем прибытии.
— Я тоже рад. — Клаус Хойзер поклонился.
— Мы оба стали чуточку старше. Для вас это пора зрелости, для меня — леденящая старость.
— Тем не менее, — возразил Клаус, — вы остались молодым, благодаря вашим сочинениям.
— Вы все тот же шармёр.
— Я никогда не использовал свой шарм для обмана, по крайней мере — сознательно.
— До ужина еще остается немного времени… — Катя Манн повлекла господина Сумайпутру куда-то прочь.
— Где же вы были?
— На другом конце мира.
— Я тоже.
— Из меня ничего особенного не вышло. Занимался транспортировкой кокосов.
— Все же вы стоите здесь в смокинге. И вас осеняют темные крылья.
— Приспособленные для порхания.
— Все же вы жили дерзко.
— Да нет, в Юго-Восточной Азии жизнь может протекать вполне беззаботно.
— А здесь преобладают подавленность и страх.
Кого он имеет в виду? Бывших соотечественников? Себя самого?
Оба голоса звучат глухо.
— Что я вам тогда читал вслух?
— В кабинете, для меня одного?
— Да: для тритона, заплывающего далеко в море.
— Как Иаков, в обмен на чечевичную похлебку, сваренную для Исаака, обманом выманил у своего брата Исава право первородства… И еще забавную балладу про турка. — Вы сидели за письменным столом, а я на стуле.
— Легко закинув одну ногу на другую.
— И лето было невероятно жарким.
— Не увлекайся воспоминаниями, Клаус. Они вмещают в себя слишком многое и, если мы проявим легкомыслие, раздавят нас…
Хотя мне ли возражать против воспоминаний? Я лишь отбарабаниваю остаток жизни — окруженный реминисценциями, нападками и почестями. И я так устал… Я брожу по галерее собственного прошлого. Оно, хотя порой доставляет мучения, — мое достояние.Эти двое уже давно привлекали к себе всеобщее внимание… и оказались теперь, можно сказать, в центре неотчетливо обозначенного круга. Даже родители Хойзера пили вино на удивление молчаливо. Эрика Манн пыталась сосредоточиться на разговоре с пастором. Тот интересовался жизнью религиозных общин в США, а она неплохо разбиралась в этом вопросе: «Собирать через государство налоги для церкви — немыслимо».
Слегка дотронувшись до локтя Клауса Хойзера, Томас Манн кивнул в сторону двери, ведущей в сад. Они направились к ней — опустив головы, молча. Томас Манн заметил зашнурованные ботинки Клауса, никак не подходящие к смокингу… зато памятные ему еще с 1927 года; собственные его туфли двигались рядом, посверкивая черным лаком. Толпа перед ними расступалась, какой-то господин поспешно смахнул с губ пивную пену, некая дама бросила на писателя восторженный взгляд… Эрика Манн отошла от пастора, ее брат отделился от высокого стола. Оба теперь последовали — на расстоянии — за этой парой.
— Благодарю вас за присланную в Азию весточку.
— Вы еще прежде с такой наблюдательностью описали для меня ваш переход через Красное море. Дремотное скольжение парохода сквозь раскаленное марево, верблюдов на египетском берегу.
— Днем нельзя было оставаться на палубе. Человек просто плавился. Чтобы я мог прогуляться по суше, первый офицер «Хайдельберга» одолжил мне тропический шлем.
— Так-так, новый Лоуренс Аравийский…
— Да какое уж там… Я плакал каждую ночь от тоски по дому, но все-таки хотел плыть дальше.
— А я тогда впервые переселился на чужбину, в Швейцарию. Что тоже, поверьте, не было радостным путешествием.
— Ваша открытка глубоко меня тронула. Вы писали, что все невзгоды вскоре закончатся.
Томас Манн тяжело вздохнул:
— Они только начинались.
— Почта из Европы, мало того — от вас. Я эту открытку повсюду показывал, всем голландцам. Вы уж простите.
Томас Манн только махнул рукой.
— Я сам в какой-то момент хотел уехать на Новую Зеландию. Представь! Боже, думал я: один, окруженный лишь овцами, я наконец почувствую себя свободным… Но… Где там жить и как — с немецким языком среди колонистов из лондонских пригородов? Немыслимо, я просто позволил себе поиграть с сумасбродной идеей. Персоны, писатели, которые стоят на скале, на ветру, и высматривают в море китов, — они не такие, как я. Я все-таки должен поддерживать в порядке наш дом. Он большой, почтенный, но всякие уроды и демоны все еще хотят его разорить. Так что мне пришлось остаться и по-прежнему нести эту непростую вахту.
Клаус Хойзер кивнул, не без робости.
— Вы с этим мастерски справились. А теперь еще и фильм по вашей книге показывают.
— Он меня изрядно позабавил. Принц Клаус-Генрих, по моему разумению, кажется излишне простодушным. Зато актриса Лойверик, в роли Иммы Шпельман, прекрасно галопирует на коне. Может, когда-нибудь, с Крулем, получится лучше. И потом, Эрос, который хочет управлять любовью — нравится это кому-то или нет, — должен быть поводом для всего, что происходит, а уж для происходящего на экране — тем более. Там, где мучаются друг с другом не восприимчивые к Эросу люди, смерть уже чувствует себя как дома.