Королевская аллея

— Нет, вообще нет.

— Ну, пойдемте же к нему. Освободите его от этой муки. Он и после чтения до бесконечности подписывал книги. — Госпожа Манн ободряюще кивнула.

— Очень любезно с вашей стороны.

— Да нет, какая уж тут любезность… Не обманывайтесь.

Поскольку Анвар Батак решительно последовал за ними, Катя Манн обернулась к азиату в смокинге:

— Да, насчет «сопутницы»… Вы уж простите, крошка Эри так сбивчиво все рассказывала… И я подумала, немного красочности не повредит…

— Mijnheer Сумайпутра, — представил сам себя индонезиец.

Карлицы, прежде следовавшей за ними, поблизости уже не было. Она, кажется, заинтересовалась сыном писателя, который, стоя возле одного из столов, старался, со своей стороны, ничего не упустить из виду.

— Томми, я привела к тебе Иосифа… Клауса Хойзера, хочу я сказать. И его спутника, из…?

— Суматра.

Томас Манн отделился от группы своих почитателей, которая тут же рассредоточилась.

— О, острова… это, должно быть, роскошный архипелаг. Я всегда питал слабость ко всему азиатскому. Статуэтка Будды обогащает мой письменный стол и дарит ощущение покоя, даже если всё вокруг того и гляди взорвется.

Видимо, чтобы хоть как-то свыкнуться с ситуацией — или чтобы приобщить к ней чужака, — он сперва обратился к экзотическому индонезийцу с примесью малайской крови. Его пальцы беспокойно вертели перьевую ручку. Он, похоже, пытался, с несколько отеческой — даже дедовской — снисходительностью, одновременно удерживать в поле зрения и Клауса. Но все-таки отвел взгляд, адамово яблоко дернулось, и он схватился за очки, чтобы незаметно промокнуть пальцем уголок глаза.

— Клаус Хойзер!

— Да, тот самый тритон, Экке Неккепенн^{480}, фризский морской дух из Вестерланда^{481}.

Теперь на усталом лице писателя появилась улыбка.

— Все же я, если позволите, буду называть вас Клаусом? В другом имени заключено много боли.

— Но, Томми… — Катя Манн дотронулась до его руки.

Он уже овладел собой, однако глаза не поднял.

— Я обрадовался, когда мне сообщили о вашем прибытии.

— Я тоже рад. — Клаус Хойзер поклонился.

— Мы оба стали чуточку старше. Для вас это пора зрелости, для меня — леденящая старость.

— Тем не менее, — возразил Клаус, — вы остались молодым, благодаря вашим сочинениям.

— Вы все тот же шармёр.

— Я никогда не использовал свой шарм для обмана, по крайней мере — сознательно.

— До ужина еще остается немного времени… — Катя Манн повлекла господина Сумайпутру куда-то прочь.

— Где же вы были?

— На другом конце мира.

— Я тоже.

— Из меня ничего особенного не вышло. Занимался транспортировкой кокосов.

— Все же вы стоите здесь в смокинге. И вас осеняют темные крылья.

— Приспособленные для порхания.

— Все же вы жили дерзко.

— Да нет, в Юго-Восточной Азии жизнь может протекать вполне беззаботно.

— А здесь преобладают подавленность и страх.

Кого он имеет в виду? Бывших соотечественников? Себя самого?

Оба голоса звучат глухо.

— Что я вам тогда читал вслух?

— В кабинете, для меня одного?

— Да: для тритона, заплывающего далеко в море.

— Как Иаков, в обмен на чечевичную похлебку, сваренную для Исаака, обманом выманил у своего брата Исава право первородства… И еще забавную балладу про турка. — Вы сидели за письменным столом, а я на стуле.

— Легко закинув одну ногу на другую.

— И лето было невероятно жарким.

— Не увлекайся воспоминаниями, Клаус. Они вмещают в себя слишком многое и, если мы проявим легкомыслие, раздавят нас… Хотя мне ли возражать против воспоминаний? Я лишь отбарабаниваю остаток жизни — окруженный реминисценциями, нападками и почестями. И я так устал… Я брожу по галерее собственного прошлого. Оно, хотя порой доставляет мучения, — мое достояние.

Эти двое уже давно привлекали к себе всеобщее внимание… и оказались теперь, можно сказать, в центре неотчетливо обозначенного круга. Даже родители Хойзера пили вино на удивление молчаливо. Эрика Манн пыталась сосредоточиться на разговоре с пастором. Тот интересовался жизнью религиозных общин в США, а она неплохо разбиралась в этом вопросе: «Собирать через государство налоги для церкви — немыслимо».

Слегка дотронувшись до локтя Клауса Хойзера, Томас Манн кивнул в сторону двери, ведущей в сад. Они направились к ней — опустив головы, молча. Томас Манн заметил зашнурованные ботинки Клауса, никак не подходящие к смокингу… зато памятные ему еще с 1927 года; собственные его туфли двигались рядом, посверкивая черным лаком. Толпа перед ними расступалась, какой-то господин поспешно смахнул с губ пивную пену, некая дама бросила на писателя восторженный взгляд… Эрика Манн отошла от пастора, ее брат отделился от высокого стола. Оба теперь последовали — на расстоянии — за этой парой.

— Благодарю вас за присланную в Азию весточку.

— Вы еще прежде с такой наблюдательностью описали для меня ваш переход через Красное море. Дремотное скольжение парохода сквозь раскаленное марево, верблюдов на египетском берегу.

— Днем нельзя было оставаться на палубе. Человек просто плавился. Чтобы я мог прогуляться по суше, первый офицер «Хайдельберга» одолжил мне тропический шлем.

— Так-так, новый Лоуренс Аравийский…

— Да какое уж там… Я плакал каждую ночь от тоски по дому, но все-таки хотел плыть дальше.

— А я тогда впервые переселился на чужбину, в Швейцарию. Что тоже, поверьте, не было радостным путешествием.

— Ваша открытка глубоко меня тронула. Вы писали, что все невзгоды вскоре закончатся.

Томас Манн тяжело вздохнул:

— Они только начинались.

— Почта из Европы, мало того — от вас. Я эту открытку повсюду показывал, всем голландцам. Вы уж простите.

Томас Манн только махнул рукой.

— Я сам в какой-то момент хотел уехать на Новую Зеландию. Представь! Боже, думал я: один, окруженный лишь овцами, я наконец почувствую себя свободным… Но… Где там жить и как — с немецким языком среди колонистов из лондонских пригородов? Немыслимо, я просто позволил себе поиграть с сумасбродной идеей. Персоны, писатели, которые стоят на скале, на ветру, и высматривают в море китов, — они не такие, как я. Я все-таки должен поддерживать в порядке наш дом. Он большой, почтенный, но всякие уроды и демоны все еще хотят его разорить. Так что мне пришлось остаться и по-прежнему нести эту непростую вахту.

Клаус Хойзер кивнул, не без робости.

— Вы с этим мастерски справились. А теперь еще и фильм по вашей книге показывают.

— Он меня изрядно позабавил. Принц Клаус-Генрих, по моему разумению, кажется излишне простодушным. Зато актриса Лойверик, в роли Иммы Шпельман, прекрасно галопирует на коне. Может, когда-нибудь, с Крулем, получится лучше. И потом, Эрос, который хочет управлять любовью — нравится это кому-то или нет, — должен быть поводом для всего, что происходит, а уж для происходящего на экране — тем более. Там, где мучаются друг с другом не восприимчивые к Эросу люди, смерть уже чувствует себя как дома.