Королевская аллея

Они достигли края террасы. За их спиной гости теперь более непринужденно наслаждались напитками, а впереди, до самого фонтана, простирался темный сад.

— Потом контакт оборвался. — Клаус Хойзер не был уверен, стоит ли ему спускаться с верхней ступени лестницы, ведущей в парк.

Томас Манн вдохнул ночной воздух.

— Так прямо взял и оборвался?

Фрачное ли плечо случайно и едва ощутимо прикоснулось к ткани смокинга, или рукав Клауса — к писательскому фраку, уже не разберешь.

— Я вам должен…

Томас Манн вопросительно взглянул на него.

— Хочу быть вполне откровенным: меня попросили передать вам книгу вашего сына, чтобы вы оценили ее.

«Ах», вырвавшееся у писателя, не поддавалось истолкованию.

— Только не пересказывайте ему мои слова. Он даже отчеркнул некоторые места, чтобы я зачитал их вам как особо удачные. И я в самом деле нахожу, что его книга очень хорошая. Неужели вы не хотите благословить его… я имею в виду, хоть немного поощрить?

Томас Манн казался умеренно озадаченным.

— Голо ведь и не собирается стать писателем, а только — историком-рассказчиком.

— Это несколько успокаивает.

Хойзер вложил брошюру «О духе Америки» в руки Отцу.

— И еще я бы хотел кое-что… — пробормотал он, очень стесняясь.

— Ну давай. Ты имеешь право.

Клаус был тронут этой вновь проснувшейся доверительностью.

— Дело в том, что мы подверглись нападению со стороны некоего профессора.

— Милая история, — откликнулся Томас Манн. — Это что же, новый тип ученого?

— Он ваш крестный… то есть, я хотел сказать, крестный вашей дочери Элизабет.

— Бертрам?

— Он здесь. Он когда-то был, как он говорит, вашим другом и даже советчиком. — Писатель не проявил никакой реакции. — В 1933-м он сжигал книги и писал стихи о грядущей победе арийской расы.

— Жуткую трескотню. Чего еще можно ждать от шовиниста с академическим образованием?

— Теперь он раскаивается, думаю я, и мечтает о примирении.

— Когда-то он был разумным человеком.

— Вы сразу узнаете его по берету или по сломанным очкам.

— Куда девалась красота?

— Хотите, рядом с вами сядет Анвар? Он замечательно пахнет.

Томас Манн удивленно поднял брови, затем улыбнулся.

— Пардон.

— Для романа о Лютере, — вздохнул писатель, — я вряд ли смогу использовать это индонезийское чудо.

И предложил сигарету из своего портсигара, а Клаус Хойзер дал ему прикурить.

Вступительное слово обер-бургомистра Гоккелна оказалось приятно кратким. Кельнеры уже спешили от кухни к столу и обратно. В то время как многие гости, присутствовавшие на фуршете, уже разошлись по домам (а другие расселись за столиками на террасе «Этюдника» и болтали теперь более непринужденно), почетным гостям, оставшимся в зале, подавали фазанье консоме в чашках из отеля «Брайденбахер хоф». Свет отбрасывал матовые блики на посуду и новый паркет. На подмостках, судя по всему, вскоре должно было начаться какое-то музыкальное действо.

Посредством более или менее удачного распределения посадочных карт Эрике Манн удалось добиться того, чтобы представители высшей администрации не сидели в непосредственной близости от писателя и не мучили 79-летнего человека (тем более, что он и в молодости не любил сухих сообщений) разговорами о городском автобане или об оспариваемом в последнее время «целибатном параграфе», согласно которому замужние женщины не могут работать учительницами. Советница Цоллич, усаживаясь на отведенное ей место между руководителем Театрального музея и директором Кунстхалле, заметила, как дочь писателя вложила в руку своему отцу какое-то лекарство — таблетку. Наверное, что-то для желудка или для успокоения нервов. Себе же Дочь заказала второй аперитив. Супруги Хойзеры из Мербуша (в известный период пострадавшие от гонений на абстрактную живопись, а теперь, очевидно, решившиеся вернуться к светской жизни) последовали ее примеру. Ида Цоллич, глядя на них, тоже заказала себе еще рюмку «Пикона» ^{482} . Она удивлялась тому, как заразителен смех певицы Мёдль, которая по поводу своей копченой рыбы сказала: «Форель это очень симпатичное существо, особенно с тех пор как Шуберт положил ее на музыку ^{483} . На моей тарелке она прыгает, можно сказать, vivace [97] ».

97

Быстро, живо — муз. темп (итал.).

Рыба, если верить меню, в программе не предусматривалась.

«Интересно, станет ли кто-то из здесь присутствующих персонажем новой книги?» — спрашивает себя Ида Цоллич.

Пахнет свежей краской.

Знаменитая, отчасти горячо приветствуемая здесь супружеская чета фактически председательствует, хотя сидит не во главе, а где-то в середине стола. Госпожа Томас Манн, в платье с черным кружевным воротником, попеременно болтает то со своим супругом (и вправду олицетворяющим добрую часть Германии), то с супругой обер-бургомистра. Писатель слушает историка-краеведа Гённервайна, который обнаружил в здешних руинах кое-какие свидетельства существования в этой части долины Рейна древнеримского поселения. Возможно, нобелевский лауреат предпочел бы сидеть рядом со звездой Немецкой оперы на Рейне^{484}. Однако в результате путаницы с посадочными картами прославленная певица меццо-сопрано оказалась рядом с викарным епископом, который разбирается в проблемах, связанных с постановкой тюремных эпизодов «Фиделио» и с дирижированием вагнеровскими операми, гораздо хуже (а по сути — вообще никак), нежели нобелевский лауреат. Все-таки Марта Мёдль и человек, который когда-то был собеседником Густава Малера^{485}, сумели — несмотря на разделяющие их подсвечники — прийти к единому мнению, что после погружения в «Песни об умерших детях»^{486} требуется как минимум неделя, чтобы прийти в себя.

— Но возможности для такой паузы ни в профессиональной деятельности, ни в повседневной жизни у нас, к сожалению, нет, — призналась певица писателю. Колье на ее шее искрится всеми красками.

— Поете ли вы и арии Лорцинга?^{487} — спрашивает викарный епископ.

— Его «Танец деревянных башмаков»^{488} до сих пор не утратил обаяния, — вмешалась в разговор Катя Манн.

— Сегодня музыка превращается в сплошной шум, — заметил евангелический пастор, сидящий недалеко от тесно зажатой между соседями оперной дивы. — Мы собираемся ввести такую практику, чтобы богослужение сопровождалось только одним альтом — ну или, может быть, гитарой. Это больше соответствует безмятежному погружению в себя.

— Сейчас многое отбрасывается или подвергается пересмотру. Мы с интересом послушаем то, что получится у вас.

После этой реплики Томас Манн будто стал хуже слышать или совсем оглох; во всяком случае, он никак не отреагировал на вопрос, заданный ему издалека: «Вы написали роман о композиторе. Я его обязательно прочитаю. Но скажите: о чем там, собственно, идет речь?»

В то время как Голо Манн, чей лоб повлажнел от пота, заметил с противоположного конца стола уголок своей брошюры, торчащий из-под отцовской салфетки, его сестра напрасно пыталась совладать с собой. Позволив кельнеру забрать ее лишь наполовину опустошенную суповую чашку, она прошипела отцу, проигнорировав возмущение сидящего рядом с ним историка: «Как ты мог? Подать ему руку! Теперь он еще и прибавки к пенсии потребует». Эрнст Бертрам примостился на самом углу стола. Костюм он, похоже, позаимствовал из лавки старьевщика. Галстук определенно смахивает на половую тряпку. Бывший советчик Томаса Манна, сгорбившись, жадно черпает ложкой суп. Молодые люди, его соседи, не понимают, откуда взялся этот старик. Глаза бывшего профессора, за стеклами очков, периодически вспыхивают. Они вбирают в себя блестящее общество, взгляд ненадолго задерживается на Клаусе Хойзере и индонезийце, чтобы потом снова прилепиться к Томасу Манну Тот, после их состоявшейся-таки, пусть и мимолетной, встречи, занят разговорами с другими людьми. Но его слова все еще звучат в ушах Бертрама: «Старый товарищ! Ты когда-то сделал ставку на душегубов, а не на жизнь. Но теперь верх должно одержать милосердие. Займи свое место за столом».

Анвар Батак, собственно, не хотел пить вино, никогда больше; но поскольку белые люди чокались, кругом царило оживление и даже Клаус одним махом осушил бокал, он тоже поднял руку, когда увидел приближающееся к нему горлышко бутылки. Отдохнуть он сможет через несколько недель, покачиваясь в гамаке. И тогда все здесь присутствующие — если, конечно, они об этом узнают, — будут ему завидовать.

Главный гость почти не притрагивается к еде. Его дочь обсасывает косточку с мясом косули. Сын комкает салфетку. Клаус время от времени оглядывается, смотрит куда-то мимо родителей… будто он завис внутри миража, мерцающего обманчивыми картинами. Поверх букета цветов он несколько раз, очень быстро, обменялся взглядом с писателем; но никаких внятных сообщений в брошенном издали взгляде не прочитаешь. Долетают до него (и тут же опять теряются) обрывки чужих разговоров, сверкает ожерелье певицы, приближаются вплотную ароматы летней ночи — ирреально-соленые, словно морской бриз, с криками чаек, с хлопающими на ветру вымпелами вдоль пляжа, с шорохом набегающих волн, — и песок липнет к коже, и босые ноги оставляют расплывчатые следы, и малышня забавляется с ведерками, полными ракушек, и кто-то дремлет в шезлонге, и течение может внезапно затянуть вниз, под пенные гребни волн, к дрейфующим водорослям. Не заплывать далеко! Здесь так легко обмануться. В непредсказуемом месте может возникнуть засасывающий водоворот…

Внезапные аплодисменты. Потому что Томас Манн поднялся. Статс-секретарь Лойбельт, хоть он всего лишь представитель министра по делам культов Шютца^{489}, воздевает указательный палец, призывая свою половину стола к порядку. Писатель разворачивает лист бумаги. Один из кельнеров, как бы воплощая в себе всеобщее благоговейное внимание, застыл перед вращающейся дверью, ведущей на кухню.

— В этом мгновении жизни (нобелевский лауреат откашлялся, и вслед за ним закашлялись другие) для меня заключено нечто глубоко волнующее.