Королевы бандитов

Это персональное прозвище для Рамеша появилось не сразу, хотя заслуживал он его изначально. Долгое время Чут был для нее всего лишь Банья [146] , но теперь, когда Гита вовлекла ее в священную борьбу с кастовой системой, Салони решила, что надо избавляться от стереотипов. С первых дней знакомства Чут явил себя жаднючим, одержимым деньгами скрягой с внешностью и повадками диванного клопа (этому виду кровососущих, как Салони, к своему сожалению, теперь выяснила благодаря Гите и ее окаянным радиопередачам, было свойственно нечто под названием «травматическое осеменение» – она даже запомнила английское словосочетание traumatic insemination, пробила его в поиске по картинкам на компьютере Архана и теперь не могла забыть).

146

Банья – название влиятельной касты из варны вайшья, к которой издревле относились торговцы, ростовщики и пр.

Поначалу, когда оказалось, что Рамеш проявляет пристальный интерес только к Гите, Салони даже обрадовалась: ее подруга заслуживала, чтобы рядом с ней был серьезный мужчина, а не какой-нибудь бабник. Судя по всему, внешность избранницы для Рамеша не имела значения, потому что на прелестную (чего уж там скрывать) Салони он внимания не обращал. Но если Чут не был жаден до любовных утех, то уж деньги его манили безудержно. Главным достоинством Гиты в его глазах было вовсе не то, что она добрая, забавная, умная молодая девушка, а ее положение единственной дочери в семье с довольно стабильным финансовым доходом при отсутствии наследника мужского пола.

Как только родители Гиты разослали приглашения на свадьбу, Чут и К? [147] (как Салони обозначила для себя алчное семейство клопов-кровососов) выкатили требование о приданом. Чут клялся Гите в любви и лгал ей об отказе от приданого, а тем временем К^о вымогала у ее родителей золотые украшения, скутер, предметы мебели, кухонные приборы, телевизор. Финальным пунктом в списке был настоящий серебряный поднос с горкой наличных, предоставленный отцом Гиты. Родственники жениха требовали также обслужить их на свадьбе по первому разряду, обеспечить напитки и еду лучшего качества, чем семье невесты. Родители Гиты, оказавшиеся в безвыходном положении, выполняли каждый их каприз: переводили деньги, оплачивали покупки и услуги, заложили дом, набрали баснословных кредитов. У них не оставалось выбора: приглашения-то уже были разосланы, и отмена свадьбы опозорила бы Гиту. А поскольку ей предстояло провести свою жизнь с Чутом и К^о, ее родители взяли с Салони клятву, что она Гите никогда ничего об этом не расскажет. «Нельзя, – говорили они, – чтобы Гита вошла в дом мужа с гневом и обидой». «Именно так и должны поступать родители ради блага своих детей, – уверяла Салони мать Гиты, укладывая собственные свадебные украшения на весы в ломбарде. – И мы поступаем так с радостью, потому что это вовсе не жертва, а забота о родной дочери».

147

The Chut & Co (англ.) – Чут и компания.

«Хренотень это собачья, а не забота! – вскипала от гнева Салони. – Гребаная хренотень». Потому что родители Гиты не видели дальше собственного носа – они молились лишь о том, как бы не сорвалась дочкина свадьба. «Если мы выдадим ее замуж, все будет хорошо». Никого не волновал вопрос, который казался Салони самоочевидным: если Чут и К^о устроили такой бессовестный шантаж до свадьбы, чего от них можно ждать после? Есть ли в Индии хоть одна деревня, где какую-нибудь новобрачную не сожгли живьем из-за того, что не все условия договора о приданом были выполнены? Нет, Гита никогда не будет в безопасности рядом с таким мужем.

Салони, все это понимавшая, старалась открыть Гите глаза на Чута и К^о, но так, чтобы не нарушить слово, данное людям, чью соль она ела большую часть своей жизни. Она хотела, чтобы Гита увидела семью жениха такой, какой та и была – пережиток старого индийского общества, замшелые ископаемые, которые под лозунгом традиционных ценностей терроризируют людей, потому что ископаемому-мамаше удалось исторгнуть из своего светлейшего лона два жалких пениса – Чута и его брата. Но одного поджаренного пападама хватило, чтобы Гита нацепила на себя розовые лошадиные шоры, сделавшие ее такой же слепой, каким стал Чут.

И теперь у Салони возник непрошеный вопрос: что, если эта история с шорами повторилась?

– Ох, мать вашу, нет! – вырвалось у нее к вящему удивлению группы заемщиц. – Фарах, за мной!

– Куда? Зачем?

– Надо проверить, что с Гитой.

– Да плевать мне на нее, – фыркнула Фарах. – Возьми с собой кого-нибудь из них, – кивнула она на близнецов.

– Мне что, напомнить, как ты обязана Гите? – надвинулась на нее Салони. – Вам всем напомнить? Меньшее, что ты можешь для нее сделать, это пойти сейчас со мной!

Через минуту они шагали по улице. Вернее, Фарах то и дело срывалась на бег, чтобы догнать Салони, которая при ее габаритах мчалась как угорелая. На светлой коже Салони полыхал гневный румянец, во взгляде клубились грозовые тучи, и всем видом она являла собой человека, не расположенного к дружескому общению. Но в деревне она все-таки была личностью известной – невестка сарпанча [148] и сама член совета, – поэтому каждый, кто встречался им на пути, вежливо ее приветствовал, и Салони приходилось бросать в ответ торопливое «Рам-Рам».

148

Староста деревни (хинди).

Когда они, запыхавшиеся, уже подходили к дому Гиты, Фарах осенило:

– Мы не можем прийти с пустыми руками! Надо бы тыкву где-то раздобыть.

– Сейчас не время для гребаных тыкв!

– Уф. Ладно. Он тебе так не нравится, да?

– Он ужасный человек. Ужасный!

– Думаю, в этом плане у него тут полно конкурентов, – усмехнулась Фарах.

Салони покачала головой:

– Нет, я серьезно. Он… он… У меня слов не хватает!

– Эй, с тобой все в порядке? – озадачилась Фарах.

Салони уже стучала в дверь Гиты, мрачно отметив про себя дурное предзнаменование: чарпоя, на котором героически спал все это время Чут, у крыльца больше не было.

– Не знаю, – бросила она в ответ на заданный Фарах вопрос. – Спроси через пару минут.

К удивлению Салони, Гита открыла очень быстро. А чего она, собственно, ожидала? Что Гиту придется искать по всему дому и найдется она в шкафу, связанная и с кляпом во рту?

– Ох, черт! Сегодня вторник, да? – встревожилась Гита, но вид у нее при этом был вполне бодрый.

Салони первым делом оглядела ее на предмет синяков и не увидела ни одного – ни на руках, ни на лице, ни под волосами, которые были небрежно забраны в пучок, не такой тугой, как она носила обычно. Эта малозначимая деталь словно открыла Салони глаза на остальные перемены в ее облике.

– Что это, черт возьми, на тебе?! – выпалила она.

Гита оглядела свое оранжевое сари.

– Рамеш мне его подарил.

– Да не это! Вот это! – Салони указала на кольцо у Гиты в ноздре.

– О… – Гита прикрыла нос ладонью.

У нее за спиной показался Рамеш с тростью в руке, и Салони задохнулась от ненависти – голова закружилась, перед глазами поплыло, и возникло ощущение, что кто-то очень тяжелый уселся ей на грудь, не давая дышать. Когда зрение обрело резкость, Салони заметила, что Фарах смотрит на нее с любопытством.

– Гита, кто пришел? – спросил Рамеш.

– Намаскар, мудила, – любезным тоном произнесла Салони.

Рамеш нахмурился: