Корректировка 2

Потом я лежал в каюте на шконке, изредка пил воду с лимоном и тихо страдал. Лоб был в испарине. Руки болтались, как чужие. Во рту вкус, будто я полчаса сосал медную дверную ручку.

Мы шли вперёд, к Сухуму.

* * *

За пару часов до Сухуми волнение неожиданно закончилось, так что при заходе в порт, я был уже совершенно выздоровевшим.

То ли в пику тбилисскому начальству хозяевам, то ли заискивая перед московским, здешнее руководство решило воздвигнуть памятник местному князьку, некогда отторгнувшему Абхазию от Турции и присоединившемуся к России. Поставить задумали в виде орла, расправившего крылья и нацелившего хищный клюв в сторону турецкого берега. В последний момент выяснилось, что князь-патриот оказался отъявленным бандитом. Вместо орла на уже отведенном месте установили универсальный символ — монумент комсомольцам, павшим в борьбе за советскую власть. Какие-такие комсомольцы пали, уж явно не абхазские. Местные абреки до последнего сопротивлялись приходу Совдепии.

Когда мы причалили, уже темнело. На берегу нас встретили, какие-то подозрительные типы с бандитскими рожами. Опять поднялась суета — типы сноровисто принялись выгружать из трюма какие-то мешки. Время от времени они на меня косились и гнусные хари озарялись усмешками. Не нравилось мне это, потная рука сжимала в кармане пистолетик с иголками.

Матрос Лом (кажется, он и был корефаном Эдика, настоящего его имени я так и не узнал) отвел меня в сторонку и показал в сторону порта. Иди, мол, с богом дорогой товарищ, а то, как бы чего не вышло.

Не заставляя себя упрашивать, я подхватил чемоданы с добром и поспешил к светящимся вдалеке зданиям.

Хотя до них было не больше километра, путь по берегу занял полчаса — чемоданы были тяжелыми и приходилось делать передышки. Во время одной из них, прямо под ногами, я нашел идеальный камень. Овальный розовый камешек с обвивающей его тонкой ветвистой жилкой. Камень-сердце. Кажется, это хорошая примета. Я спрятал его в карман.

Переночевал я в портовой гостинице, а с утра начал поиск друга дяди Эдика.

Абхазия, край бездельников. Ленивый и хитрый народец, что-то вроде хоббитов — нет такого выступа, дерева или дома, в Сухуми, который не подпирал бы очередной скучающий лентяй.

Спросишь, о чем-нибудь — все охотно включаются в беседу, но потом оказывается, никто толком ничего не знает. Такси, как на зло не попадались.

Наконец, я додумался зайти на Почту и не прогадал пышная почтальонша знала город, как свои пять пальцев и прямо на карте показала мне путь к цели.

Глава 21

Как назло, искомый адрес оказался в месте моей высадки на берег, на окраине маленького рыбацкого поселка.

Блин, столько времени зря потерял!

Чертыхаясь, я вернулся и следуя указаниям почтальонши, нашёл нужную калитку, за которой среди кустов и деревьев на обрывистом морском берегу увидел белый домик с наружной лестницей, ведущей на второй этаж.

Георгий Семенович оказался невысоким худым человеком без возраста, до черноты прокалённым солнцем.

Мы познакомились, он прочитал рекомендацию бакинского друга и сразу же велел себя звать просто Жорой.

— Живите, сколько хотите, денег я с вас не возьму, — сказал он, вводя меня в полутьму и прохладу первого этажа.

Здесь пахло пылью. Комната занимала весь этаж. У широкого окна с треснутыми стёклами стоял продранный полосатый шезлонг, рядом — мольберт. У стены — продавленный диван. На одном столике лежали помидоры, на другом — палитра с засохшими красками, кисти. У другой стены был пристроен большой камин, рядом бамбуковая этажерка, где сиротливо валялись рваные книги и журналы.

Увидев извлечённые из чемодана бутылки, Жора немедленно ушёл к какому-то Адгуру за мясом для шашлыка, предложив мне располагаться на втором этаже. Здесь, мол, бардак.

Второй этаж домика представлял собой, что-то вроде летней веранды, со стенами из тонких досочек, а часть и вовсе под открытым небом, типа, балкон.

Зимой здесь, конечно, жить нельзя, а сейчас, почему бы и нет. Еще и вход отдельный — шикардос!

Справедливости сказать, на втором этаже бардак был не меньший, чем на первом. Складывалось впечатление, что Жора использовал его, как чердак — склад для всякого хлама — всюду разбросаны мешки с каким-то тряпьем, коробки, пачки старых газет.

Я прошёлся по комнате, споткнулся о чугунную гирю, потрогал приколоченный к стене деревянный барельеф обнаженной женщины, над которым висела фотография этой же женщины почему-то в летчицком шлеме.

Завершив осмотр, я сгреб весь хлам в угол. По-хорошему, надо было вымыть пол, но воды в доме не было, бочка в заброшенном огороде стояла пустой (как потом выяснилось, мылся Жора исключительно в море, что летом, что зимой). Поэтому, я, позаимствовав веник и совок, ограничился подметанием выделенного мне жизненного пространства. Перетащил в свою новую обитель раскладушку и один из столиков. Ну что ж, жить как-то можно, чай не графья.

Удовлетворенный, я вышел наружу, спрыгнул с обрыва на пустынный пляж, разделся и поплыл в море.

К вечеру, когда наконец начала спадать жара, мы вдвоём сидели на обрыве у костра, ели прямо с шампуров куски нежной баранины и пили из гранёных стаканчиков текилу.

— По сравнению с хорошей чачей — ерунда, проще говоря, херня, — по окончанию бутылки вынес свой приговор Жора.

Несколько дней продолжалось опробование то рома, то виски, а когда они закончились то и чачи. Под шашлык. Под уху из морской рыбы. И просто так под фрукты.

Вечерами у костра на обрыве Жора рассказывал мне поражающую воображение историю своей жизни. Благо по истории этой можно было написать роман.

Георгий Семенович родился в самом конце девятнадцатого века в семье богатейшего ростовского купца. Жора был один из восьми детей (семеро сестер и он), и с детства любил рисовать. В 1912 году уехал в Москву, поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества, где познакомился с учившимся там в то время Маяковским. Будущего пролетарского поэта из Училища вскоре выперли за хулиганство и политику, но и Жора отучился лишь половину положенного срока — в 1916 году, отец, предвидя приближение революции, продал за золото свои заводы и пароходы, поместил капитал в банк в Константинополе, сам вместе с семейством переехал туда. Георгий же оседлой жизнью жить не пожелал и принялся странствовать. Из Турции уехал на Кипр, потом на пару лет застрял в Ливии, где работал рисовальщиком в археологической экспедиции у какого-то англичанина. Побывал и на раскопках в Египте.

Из Египта, заработав денег, Жора переехал сначала в Испанию, затем в Новый свет, в Аргентину, где ему пришлось разделывать скот на скотобойне. Потом матросом на панамском судне доплыл до Сингапура, откуда попал в Китай, где обучился в резьбе по дереву. Из Китая — в Тибет. Там он провёл полтора года занимаясь духовными практиками.

После Тибета он, обогатившись духом, но вконец обнищав деньгами, добрался до Турции, до Константинополя, где узнал, что отец отошел в мир иной, а его наследство без остатка разделили между собой многочисленные Жорины сестры.