Кошки говорят Мяу

Впрочем, подписал он его, когда вслух сказал… озвучил, чем он меня берет. А когда подмигнул, просто поставил точку. Он не дурак, вернее, уже можно сказать, был не дурак, но он не учел моих пятнадцати прожитых с Ковбоем лет — я кое-чему у него научилась. И усекла одну из главных заповедей: если ты хоть раз поддалась нажиму — шантажу, или еще какому-то, неважно, — если хоть раз прогнулась, тебе конец. Пэ-пэ. Сто процентный. Как говорит моя американская дочка, на сто пудов. А если не прогнулась, то каким бы страшным ни был шантаж, у тебя есть шанс. Пусть малюсенький, ничтожный, но — шанс. Точно, как с теми, кто шел под дулом автомата папаши Ковбоя — позади точно ales, а впереди еще можно поиграть.

Поиграем?

18

— Здорово ты кончаешь, Рыжик, — сказал он, сладко потягиваясь, и вдруг спросил. — Знаешь почему у красных ничего не вышло?

— Почему? — безучастно-вежливо откликнулась я (мне сейчас было столько же дела до красных, сколько бегемоту — до бабочки).

— Вот именно поэтому, — буркнул он.

— Почему — поэтому?..

— Оргазм… — он помолчал, потом повернулся ко мне, и вздохнув, уставился куда-то мимо меня, в стену. — Тебе нет сейчас дела до… Ни до чего. Оргазм, понимаешь?

— Не-а…

— Помнишь у Оруэлла в 84-ом главный идеолог режима… Черт, забыл, как его звали… Ну неважно, словом, он читает лекцию Смиту в Министерстве Любви: мы сделали то-то, сделаем еще то-то, мы контролируем прошлое, значит, контролируем будущее… Ну, и так далее, такая программная речуга, помнишь?

— Ну да… И что?

— И среди прочего он говорит: мы уничтожим оргазм — наши ученые уже работают над этим. Помнишь? Вот это — главное. А наши это упустили, мудозвоны.

Я задумалось. Что-то тут…

— Но они пытались… Эй! — я потерлась носом о его плечо, желая привлечь внимание его уставленных мимо меня в стену каких-то пустых глаз. — Они всегда воевали с сексом, внушали, что секса нет, стирали грань между… — я хихикнула, — между мужчиной и женщиной, словом…

— Словом, как и везде, обделались, — усмехнулся он. — Ты права, они воевали с сексом, но… На идеологическом фронте. Они хотели упразднить оргазм, но… Старались — изо всех сил старались, — сделать это в идейном плане, ну… В идеологии. А это — невозможно. Никакая идея, никакая идеология не перешибет оргазма. Когда ты кончаешь, тебе все — все! — до фени, и… Ты — свободна! Тут надо другим… Наши ученые уже работают над этим… Надо было медицински…

— Бр-р-р! — я зябко передернулась. — Не надо. Хорошо, что… Хорошо, что обделались, или… — Я вздрогнула и уставилась на него. — Ты что, жалеешь, что они не…

— Да нет, — отмахнулся он. — Я просто сейчас с их стороны глянул… Недавно 84-й перелистывал и вдруг пришло в голову — вот где последний штрих, последняя черта… The border. The… — он зевнул. — The percinct.

— Что это тебя вдруг на кошмары потянуло? 84-й и этот… «Король ужасов» его называют — в кабинете сразу две раскрытые книжки валяются. Our best anatomist of horror… [3] Он тебе нравится?

3

наш самый серьезный исследователь (досл. — анатом) ужасов (англ.).

— Нравится, — рассеянно кивнул он. — А ты читала?

— Что-то читала, но на языке, а эти переводы — не-а…

— И напрасно. Хорошие переводы. Этот парень, ну, переводчик в смысле, — он как-то искоса глянул на меня, и… я где-то внутри вздрогнула,

(не может он знать!.. Чего я так испугалась? Черт, не знаю, но… не может он знать, не может!..)

но только внутри, а сверху даже не шелохнулась. — Он неплохо справился, — между тем ровным и каким-то бесцветным голосом продолжал мой Ковбой. — Такой, знаешь, без взлетов и изысков, но и без проколов. Рука набита, надрочена, стиль поймал и — катает себе легко и спокойно. Про таких говорят: старый конь борозды не портит, хотя… Он, по-моему, и не такой уж старый…

В последней фразе мне почудилась вопросительная интонация — слабенькая такая, словно ненавязчивый крючочек, так лениво заброшенный, без особых надежд… Я легонько и как можно равнодушнее пожала плечами.

— С такими легко работать, — лениво продолжал Ковбой. — Легко читается… Можно было бы нанять его для себя — им ведь гроши платят, — пускай себе переводит…

— Для тебя? — я по-настоящему удивилась.

— Ну да. Был б у меня мой личный…

— Личный переводчик? Зачем?.. Ты же знаешь язык, как родной, что за дурацкие…

— Рыжик, чего ты так возбудилась? — усмехнулся он. — Я просто расслабился, ты классно меня трахнула, вот и захотелось поболтать…

— Расслабился? — переспросила я. — А вот расслабляться тебе, может, и не стоит. Тебя хотят здорово подставить.

— Подставить? — с ленивым смешком переспросил он. Я промолчала. Он приподнялся на локте, заглянул мне в глаза и… Понял, что я не шучу. — Ну, в чем дело?

И я рассказала ему, в чем дело, почти дословно передала весь разговор с Хорьком, только без того, что было перед разговором, и без… Кота.

— Ты взяла дискету? — выслушав меня, ровным голосом спросил Ковбой.

— Он не дал, — таким же ровным голосом постаралась ответить я. — Я же сказала ему, что подумаю…

— И он рассчитывал взять тебя на паре перепихонов с ним? — недоверчиво протянул Ковбой. — Ну и муда-ак…

Кажется, он говорил что-то еще, но я не слушала. Не слышала… Я уставилась на стоящую не телевизоре фотографию — Седой с женой и мы с Ковбоем перед красной ленточкой на открытии казино, — и в мозгу у меня звучал голос Хорька, повторявший, как на заезженной пластинке, одну фразу: при муже и при мне, не говоря уже про братика… про братика… Я смотрела на лицо Седого на снимке, мысленно омолаживая его, и… Господи, как же я раньше не видела… Как же я могла не увидеть…

— Он — твой брат, — пробормотала я, поворачиваясь к Ковбою, и увидела в его немигающих, уставленных прямо на меня глазах… Страх.

Мы долго молчали, глядя друг на друга, а потом он отвернулся и хрипло выдавил:

(… Господи, как же он боится… Никогда не слышала такого голоса…)

— Забудь об этом, Рыжик. Это… намного страшнее Хорька… Забудь.

— Ладно, — неуверенно пробормотала я. — Забуду, но почему? Что тут такого…

— Мой брат давно умер, — все так же сдавленно ответил он. — Его убили в… На зоне. Он был даже не похож на… то, что тебе померещилось.

Он снова повернулся ко мне, и в его глазах я увидела настоящую боль и… приговор. Нет, сначала приговор,

(… не Хорьку — с ним и так все ясно… Мне!..)

а потом — боль. Тупую боль, какая бывает при безысходности, при беспомощности, когда не хочешь делать то, что причинит боль, но… Не можешь не сделать.

С болью он справился быстро, и она пропала. А приговор, вернее, тень принятого решения — осталась. Но мне не было страшно, я…