Кошки говорят Мяу

Под всем этим ужасом, где-то в глубине уже начинающего вырубаться от дикого страха сознания, я чувствую… Нет, я знаю, что кто-то… Нет, что-то по-прежнему рассматривает меня и все, что здесь происходит — с равнодушным любопытством наблюдает за мной, за черной тварью, жрущей тело Хорька, за валяющимся рядом с ними трупом Плоскомордого. И хотя холодным глазам этого чего-то в общем-то все равно, чем все это закончится, тот, кому

(или то, чему…)

принадлежат эти глаза, легко мог бы…

И уже ни на что не надеясь, я мысленно изо всех сил рвусь к этому… Этому чему-то,

(чему-то большому… чему-то огромному…)

ни о чем не моля, а просто желая быть поближе к нему перед концом, и…

Последнее, что я ухватываю краешком вырубающегося зрения, это какая-то огромная серая тень, заслонившая тусклый багровый круг, висевший наверху в пустоте…

И последнее, что до меня доходит, что я понимаю краешком почти вырубившегося сознания, это… Эта тень… ее форма… Это же…

Громадная звериная лапа

(толще телеграфного столба… Намного толще!..)

с выпущенными когтями, похожими на огромные серповидные бритвы, на которых тусклыми искорками вспыхивают багровые блики — отражения заслоненного «лапой» красного диска.

Потом…

Темнота.

22

В Штатах я пробыла десять дней. Родина встретила меня ранним утром в Шереметьево-2 в лице поблядушки Таньки, приехавшей встречать меня на моей тачке и сразу сообщившей, что мой муж вчера ночью отбыл на недельку в Питер — открывать филиальчик казино.

Я сама уселась за руль, любезно проболтала с ней всю дорогу до дома, войдя в квартиру, сразу вручила ей пакет с подарочками (дешевые шмотки, при виде которых она чуть не кончила от счастья), а потом…

— Танюш, я там накупила себе новых побрякушек, а мои старые тебе, вроде, нравились… Возьми и носи… На здоровье, — я протянула ей заранее приготовленный в самолете пакетик с сережками и двумя колечками, которые носила до этого лет пять, не снимая.

С загоревшимися глазами она потянулась дрожащей рукой (кажется, и вправду, кончила) к пакетику, дотронулась до него и неуверенно отдернула руку.

(… Как животное… Животным инстинктом почуяв что-то не то…)

— Но как же… Они ж золотые… Там же брильянтики…

— Да, какие, там… Просто осколочки. Бери-бери, — я обняла ее и чмокнула в щечку. — И гуляй всю недельку, я соскучилась по домашним делам — сама уборкой займусь. Вторые ключи от тачки у тебя?

Она кивнула, не отрывая глаз от зажатого в руке пакетика с побрякушками.

— Ну, и отлично. Перед приездом мужа… Значит, 30-го, прокатишься по магазинам, закупишь жратвы, лады?

Она кивнула. И убралась. Я надеялась, навсегда.

Поспать бы сейчас, но… Я боюсь спать, боюсь заснуть, потому что это не отпускает меня, не проходит, повторяется снова и снова, стоит мне только провалиться в сон, как

(…Резкая боль рвет меня там изнутри, из распахнутых ног на красный песок выплескивается густая струйка темно-красной крови и моментально уходит в этот песок, сливается с ним, всасывается в него, становясь этим самым песком, а вслед за ней из выворачивающегося от боли наизнанку влагалища… каким-то винтообразным движением выныривает… Вырывается… Вылетает…)

Нет, не-е-т, сейчас нет времени на кошмары, сейчас надо позвонить Главному и узнать, на каком я свете — на этом, или уже на том.

Я взяла мобильник и набрала номер — нигде не записанный, а послушно запомненный мной в его кабинете, с огромным старинным столом и громадным кожаным диваном…

…Погоди, гнида, ты заплатишь мне за этот диван… Ты уже заплатил — двумя лимонами, — и что бы со мной ни было, тебе их не видать, как своих ушей, как своего поганого х… Нет, его– то ты можешь увидеть — в зеркале, у тебя же «зеркальная болезнь», а вот бабок своих — хрена лысого… И даже сам Лысый — тот жуткий тип, шеф твоей службы безопасности, с глазами очковой змеи, которого я мельком видела в казино, их не разыщет…

* * *

— Он не нашел дискету у Хорька, и… Он наверняка подозревает, что тот отдал ее мне, а значит мне не жить, понимаете? Сейчас он в Питере, но когда вернется…

— Он не вернется, — перебил меня Седой и равнодушным, будничным тоном повторил: — Не вернется.

— Они нашли фотографии, — не отставала я. — Там… Я с Ко… с одним парнем. Я хотела вам сказать, он тут совсем ни при чем, но они могли решить, что я отдала дискету ему, а он…

— Я знаю, — со смешком перебил Седой. — Он у тебя для души. Не дергайся. Они пробили его со всех сторон, и стало ясно, что он — гвоздь не от той стенки.

— Но он…

— Через полтора часа он будет провожать жену и дочку на Белорусском вокзале, — с терпеливой скукой в голосе сказал Седой. — Они отваливают на две недели в Прибалтику. Так что, — Седой издал негромкий смешок, — тешь свою душу и все остальное. Только… Не забудь про тачку — после тридцатого пару дней не садись в нее. Это перестраховка, но… Береженого Бог бережет. Все. Будь.

Буду, подумала я, отключив мобильник. Буду с ним спать. С ним я хотя бы засну без этого жуткого кошмара, с ним не будет этой пытки…

Почему я так думала? Сама не знаю. Но я не думала.

Я знала.

Как знала, что тридцатого в мою тачку — 190-й Мерседесик, так очаровательно-небрежно подаренный мне Ковбоем, — сядет фотоблядюшка-Танюшка, а я, если все правильно рассчитала, буду сидеть в «Боинге», летящем рейсом «Москва — Вашингтон», и… Может быть, спать. А Кот, отправляющий сегодня свою мадам с дочкой на нищий курортик, уж точно будет спать спокойно,

(… пробили со всех сторон… гвоздь не от той стенки…)

а если мне повезет отыскать ключ от домашнего сейфа, будет при бабках, и может быть, потом… Когда все уляжется… И если сам вспомнит обо мне и захочет…

Ладно, это все — потом, а сейчас надо бы съездить на вокзал и поглядеть на проводы — удостовериться, что Седой не обманул в мелочах, и… На мадам его глянуть — так, любопытства ради…

* * *

Стоя на платформе, почти спрятавшись в маленькой нише между ларьком с сигаретами и лотком с фруктами, я наблюдала, как на другой платформе Кот небрежно чмокает крашенную блондинку,