Кошки говорят Мяу

Я не боялась этого. Игра, которую я затеяла, была гораздо страшнее: я знала, что он уберет Хорька, знала, что Хорек будет подыхать нелегко, потому что из него станут вышибать дискету, которой у него нет. Я знала, что из него вышибут… да это и вышибать не станут, он сам радостно доложит, что отдал дискету мне. Поверят, или нет — не важно. Важно, что у Хорька найдут фотографии со мной и с Котом, и Ковбою тут же придет в голову простая мысль: раз есть вариант, что Хорек, и вправду, отдал дискету мне, значит, я могла отдать ее Коту, а стало быть, приговор Коту подписан. И единственное средство его аннулировать, это — убрать того, кто его подписал. Седой не даст братику сразу разобраться со мной — я нужна ему пока, у меня на счету два лимона, — значит после разборки с Хорьком у меня еще будет время. А потом останемся только мы с Седым, и… Останется один Седой, а я буду очень далеко, или… совсем далеко. Но в любом случае Седой останется с носом, то есть без двух лимонов, и это единственное, чем я могу отплатить этой мрази за то, что он сломал мою прежнюю жизнь тогда, у красной ленточки в казино, за его холодные, жесткие, липкие руки, вертящие меня, как куклу… Да, у меня хватит времени на это, должно хватить. У меня есть время, и… Все это время, мне придется спать и трахаться с человеком, который твердо решил меня убить и у которого это может получиться — в конце концов, игра есть игра, и в мои расчеты могла вкрасться какая-нибудь ошибочка, но… Если сел за столик, так заказывай. Мы поиграем. Поиграем, хотя бы потому, что все эти хорьки и крысы не стоят одной ласковой руки Кота…

— Иди-ка ко мне, — своим обычным голосом

(… быстро же ты оклемался… Быстро вычеркнул бабу, с которой прожил пятнадцать лет, крыса трусливая…)

сказал Ковбой. — Иди, пока власти не отменили оргазм, — его рука твердо по-хозяйски легла мне на грудь, — покажи-ка, на что ты способна…

…Кот, Котяра, подумала я, начав показывать, где твои блядские руки, как же мне их сейчас не хватает, как же мне хочется… Я зажмурилась, и в красноватой тьме замерцали две тусклые, желтовато-зеленые точечки, а потом замаячил контур немолодой (особенно когда небрит) и слегка потасканной (особенно когда невыспанный) морды Кота. Старый конь борозды не портит… Рука набита, надрочена, и — катает… Что ты понимаешь в руках, крыса, с неожиданной злобой мысленно рявкнула я входящему в меня Ковбою, и матка отозвалась на эту злобу и на резкое движение ковбойского станка радостной судорогой… Мы уничтожим оргазм, наши ученые уже… Хрен вам! Большущий, идейно выдержанный х… О-о-х, мама, мама, МАМОЧКА– А-А!!

19

— Что на ней? — спросил Седой, вертя в руках дискету.

— Посмотрите сами, — пожала я плечами и отвернулась. Из окошка огромного Мерседеса Седого была видна загородная мусорная свалка, какие-то домишки вдалеке и здоровенная черная ворона, важно расхаживающая прямо за канавой у самого шоссе.

Седой почему-то не стал принимать меня в офисе, а попросил подъехать за окружную.

— Что ж, ладно. Но ты знаешь, что на ней?

— В общих чертах.

— Хорек дал, — не спросил, а утвердительно пробормотал Седой.

(… Он не спросит… И подмигнул мне…)

Я не ответила, продолжая смотреть на ворону. Та все еще расхаживала вдоль канавы, время от времени склоняя головку и с любопытством поглядывая на Мерседес — черная бусинка ее глаза упиралась прямо в мой взгляд… Она видела меня за стеклом…

— Ладно, — проговорил Седой тоном, дающим понять, что аудиенция закончена, — не буду тебя задерживать.

Я кивнула, не оглядываясь, вылезла из его машины и побрела к своему Мерседесику. Оглянулась я у самой тачки, но не на здоровенный Мерседес Седого (он уже бесшумно исчез), а на ворону. Та стояла, склонив голову, и смотрела на меня. Увидев, что я оглянулась, она раскрыла клюв и хрипло каркнула, как будто…

Такой издевательский смешок.

Говорят, они — умные твари. Умные, хитрые и… Злопамятные.

* * *

Днем раздался телефонный звонок. Я сняла трубку, и голос Седого произнес:

— Я посмотрел.

Пауза. Я молчала. Он понял, что я буду держать паузу до упора, и сказал:

— Спасибо.

— Пожалуйста, — вежливо ответила я.

— Ты ведь знаешь, что за этим последует, — помолчав, веско произнес Седой. — Не можешь не понимать, — снова пауза, а потом: — Есть какие-нибудь просьбы?

— Нет, — сказала я. — Правда…

— Что? — быстро спросил он.

— Если он узнает…

— Не бери в голову, — перебил он меня. — Мне нужно недельки две, чтобы… все уладить, но ты можешь спать спокойно. Только… Сегодня у нас шестнадцатое, значит после тридцатого ты… Не езди на своей тачке. Вообще не садись в нее. На всякий случай. А в первых числах я звякну, и все будет тип-топ. Поняла?

(… Тачка! Значит, я верно рассчитала… Пока — все верно… И я могу спать спокойно, пока на моем счету лежат его «лимоны»… Сейчас мы проверим главное — будут они лежать, или он даст команду…)

— Поняла. Я… через недельку собираюсь слетать к дочке, как раз недели на две, и может быть, у… — хотела было на «ты», но не получилось — физически не вышло, — у вас есть какие-то просьбы ко мне? Ну, поручения, в смысле…

(Господи… Сейчас все решится… Ну, не тяни же, стреляй…)

— Нет, — подумав, сказал он. — Пока — нет. Удачной поездки, — и повесил трубку.

Что ж, раз «пока нет», значит… Пока я — под прикрышкой. Пока он — мой верный-благоверный, — ничего со мной не… Правда если Хорек продаст меня, скажет, что дал мне дискету, Ковбой поймет, что «счетчик» тикает, запаникует, и…

Нет. Хорек меня не сдаст!.. Подыхая, Хорек захочет, чтобы за него хотя бы отплатили. А отплатить — отплатить так, как нужно Хорьку, как все они понимают отплату, — могу только я, только я — живая, и только этой самой дискетой. Рисковый расчет? Да, уж… Чертеж на песке, но… Другого не дано. Там, на шоссе, возле свалки, я сделала ход, после которого отката назад уже не было. Там, при единственной, хрипло каркнувшей напоследок свидетельнице, я отправила на свалку мужика, с которым прожила около пятнадцати лет, и…

Вдруг в ушах раздалось хриплое воронье карканье, и я… Разревелась.

Ревела долго, вскрикивая, всхлипывая, размазывая слезы по щекам, а когда отревелась, долго-долго просидела у окна, в кабинете Ковбоя, глядя на соседний дом, где жила наша приходящая домработница, поблядушка-Танька, которая по моему «чертежу на песке» тоже должна была сыграть свою роль в этой уродской игре и тоже должна была отправиться на свалку…

Это она нащелкала те снимки со мной и с Котом — она же у нас почти профи в этом деле, сама как-то рассказывала. Правда, такая расплата за несчастные фотки — ну, подставила хозяйку за пару сотен, или за пару хорьковских палок, — это круто, но… Какая на х… разница, если всем нам в конце концов отправляться на ту же свалку, так пускай она — раньше, в моих колечках и сережках…

Кстати, не забыть про колечки и сережки, но до этого еще надо дожить. Мне — дожить, поскольку кое-кто с хорьковой мордашкой точно не доживет, кое-кто с голливудским прищуром a-la Иствуд — почти наверняка не доживет, а я…

Как фишка ляжет.

Как Седой повелеть соизволит? Нет! Хер вам, мистер, а не малина!

Повелеть соизволить мне может только один человек, который сам того не знает, и… Сам того не зная, оказался причиной всей этой свистопляски. Только он один — уже начинающий полнеть, со стареющей мордой и внимательно-равнодушными глазами кота, красноватыми прожилками на переносице и слегка выпирающим под майкой брюхом. Он…

* * *

Я знала этот тип. Или типаж. Они… С ними очень приятно. Очень хорошо во всех смыслах. Они всегда легко и щедро дают и совсем не хотят взять чего-то лишнее. Им не надо иметь ваньки-встаньки, как у хорьков, быть супер-мужиками, секс-машинами и не надо доказывать все это — не надо самоутверждаться, потому что… Потому что бабы типа меня, текут при одном их касании. Только вот…

С ними нельзя заигрываться. На них нельзя полагаться. Полагаться как на мужиков, потому что они — не мужики. Они — дружки. И на них нельзя западать, нельзя ставить всё, но бабы этого не понимают, и в результате уползают, обиженно скуля или визжа, зализывать свои болячки и ушибы, не понимая, что все эти «раны» они сделали себе сами, долбясь в… пустоту.