Кот и крысы

– Та-ак…

– И пахучей водицы, и румян для губ, и особо - для щек… и сурьмы для бровей…

– Та-ак, еще чего?

– Мушек!
– выпалил Никодимка и тут же отскочил. Но Архаров не имел намерения бить - он лишь замахнулся.

– Ты чего на себя дурь напускаешь?!
– возмутился Архаров.
– Зубной порошок! Еще ему чего купить?! Сам, что ли, уже не видишь, где - дело, а где - баловство?! Тебя вот сурьмой намажу да на улицу выпущу, девкам на потеху!

За спиной у него раздался хохот - ухватившись за перила, помирал со смеху Левушка.

– Ни… Николаша… Сама государыня чистить зубы изволит!… И весь двор!…

– И ты, что ли?
– недоверчиво спросил Архаров.

– Когда как выйдет.

– И как?

– Очень просто - палец в порошок, сунул в рот, потер, выплюнул.

– Вот тоже новая блажь…

Архаров, сопя, прошел мимо Никодимки, не дав ответа. Левушка же достал кошелек.

– Купи там ему чего-нибудь подешевле, сожитель.

– Чем бы дитя ни тешилось, - глубокомысленно произнес Никодимка.

– И не приставай к Николаю Петровичу с глупостями, понял? И без тебя от забот голова пухнет.

– Как изволите приказать.

– На черта ему, сидя дома, мушками облепляться?
– глубокомысленно спросил себя Левушка.
– Никодимка, стой! Вели, чтобы ему туда, наверх, большое зеркало оттащили. Коли он сам себе главная забава, так пусть тешится.

На Лубянку, впрочем, поехали не сразу, а сперва Архаров нанес не совсем служебный визит князю Волконскому.

Ловушка, которую он затевал, требовала более коротких отношений с князем. То, что Архаров был принят в его доме и обласкан супругой Елизаветой Васильевной, на сей раз являлось как бы недействительным.

Следовало, чтобы Волконский без лишнего смущения взял с собой Архарова туда, где тот мог бы познакомиться с покровителем Дуньки-Фаншеты.

При всем своем пренебрежительном отношении к светским приличиям Архаров не мог сделать ничего такого, что пошло бы Дуньке во вред. А как отнесется тот покровитель (от коего, кстати, в немалой мере зависел успех ловушки) к внезапному появлению в Дунькином окружении бодрого и вполне молодого кавалера с Лубянки - Архаров подозревал. Плохо относятся престарелые сожители к таковым кавалерам. Тем более те, что, как рассказала Дунька, не приглашают в «амурное гнездышко» гостей моложе шестидесяти лет.

Пока Архаров, а главным образом - Левушка, старательно говорили комплименты хозяйке и показывали себя с лучшей стороны, жизнь на Лубянке шла должным порядком.

Надо сказать, что жизнь эта была архаровцам весьма любезна. Где бы еще они узнавали столько любопытного и колобродили почти безнаказанно? Потому Федька, дождавшись, пока начальство уедет, сбежал с Пречистенки. У него были и более важные дела, чем сидение в особняке на случай, ежели карточные шулера пойдут на него штурмом с осадными лестницами на плечах.

Взяв извозчика, он поехал к Илье Черепанову и узнал, что денщик не возвращался, писем на имя Фомина не приходило, но приезжал некий господин, говорящий по-русски не совсем чисто, с высокомерной картавостью, осведомлялся.

– И что же ты?
– спросил взволнованный Федька, осознав их общую с Архаровым ошибку: надо было придумать, что отвечать подобного рода посетителям.

– Сказал, что господина Фомина видеть никак невозможно, они в отсутствии. Спросил, не угодно ли чего передать, - отвечал Черепанов.

– Ишь ты!
– восхитился Федька.
– И ведь не соврал! А теперь говори живо - как выглядел тот господин?

– Молод, собой хорош, мои бабы его видели, переглянулись да и припечатали словцом: бабья погибель, - усмехнувшись, сказал Черепанов.
– Может, лучше их позвать? Они-то всего его доподлинно разглядели.

– Зови!

Пришли Анютка и Марьюшка. Первая застыдилась, зато вторая определила визитера так: хорош, как ясный день.

– Ну уж и ясный!
– возразила, покраснев, Анютка.

Стали докапываться, чем красавчик ей не угодил.

– Да ведь черен, как арап!
– объяснила она.

– Это как это?!
– Федька повернулся к Черепанову.

– Да врет она, арапа и я бы приметил, - отвечал хозяин.

– И не вру, как Бог свят! Какой же ясный день, коли у него волосья вороные?!
– возразила, несколько освоившись в обществе полицейского, Анютка.

– И опять же врешь, волосья у него убраны и напудрены, - возразил Черепанов.

– Вороные, - стояла на своем Анютка.
– И не русский он. Может, француз, а может, вовсе черкес.

– С чего ты взяла?
– удивился Черепанов.
– Где ты, из Москвы не выезжавши, черкесов видеть могла?!

– А видывала!

– Вот, Федор Игнатьич, какие новинки дома обнаруживаются, - растерянно пожаловался Черепанов.
– И чем же тот кавалер смахивал на черкеса?

– Носом, - подумав, сказала Анютка. Так и выяснили, что нос у него с горбинкой, лицо худощавое, смугловатое, и ему самому, видать, этот тон кожи нравится, иначе бы его запудрил, а так - ходит почти без пудры. Потом установили и рост - повыше Федьки, и что в плечах широк, и что лет около двадцати. Но далее возник спор. Анютка настаивала на черных, как полагается черкесу, глазах, Марьюшка же утверждала, что глаза светлые и сверкали, как два алмаза. То есть, красота визитера ошарашила ее куда больше, чем товарку, что и заметил вслух Черепанов.

Затем дошло и до одежды. Цвет кафтана и камзола все дружно определили как лазоревый. Отметили присутствие шпаги - но в шпагах не разбирался никто.

– Трость!
– вспомнил Черепанов.
– Щегольская трость!

Однако, будучи спрошен про ручку, ничего сказать не мог - особых примет не было.

По просьбе Федьки он записал на бумажке приметы, после чего Федька поехал на Лубянку.

Там он зашел в канцелярию и отдал бумажку, чтобы переписали нужным образом, а потом занес показания Марьюшки и Анютки в кабинет к Архарову, положил на стол. И тут в двери, которую он за собой не прикрыл, потому что заглянул на полминутки, встал Устин Петров.

– Феденька, тут с находкой, - сказал он.

Устин, прижившись на Лубянке и освоившись, со всеми был приветлив, услужлив и ласков, всех называл именами приятно-уменьшительными, кроме, разумеется, Архарова со Шварцем и старших офицеров.

– Впускай, - распорядился Федька, которому показалось забавным допросить посетителя в начальственном кабинете.

Вошел чистенький маленький старичок, в длинном зеленом кафтане, явно переделанном из старого пехотного мундира, с коричневой заплатой на левой поле, в чулках со спущенными петлями, в разбитых башмаках и с узелком. От порога поискал взглядом образа, нашел один - Николая-угодника, перекрестился.