Котёнок

Смерть меня напугала, честно говоря, поэтому я буду стараться выжить, просто на всякий случай. Что случилось с девочкой, которой я стала, не знаю, но так ли это важно? Попытавшись покопаться в памяти, понимаю, что почти ничего не помню, разве что зовут меня так же. И, пожалуй, все. Но в туалете дышать тяжелее из-за влажности и запаха, значит, надо вылезти на свежий воздух. О том, что ноги не работают, я помню, хоть и чувствую их, кажется. По крайней мере, часть боли находится там, где её никогда не было. Руки не перегибать, потому что нет ортезов, и медленно ползти.

Контроль дыхания, контроль эмоций, подтянуться на руках. Меня затапливает паника оттого, что вдохнуть трудно, но я ползу. Медленно, медленно, быстро утомляясь, я ползу. Надо отдохнуть и полежать. Интересно, девочка просто устала и потому умерла или её побили? Ну, Танька же рассказывала, что в детском доме могут побить, и не только воспитанницы. Так называются те, кто там живёт. Потом узнаю, наверное… Может, ещё раз убьют и не буду мучиться.

Я медленно доползаю до двери, и тут меня ждёт проблема: ручка высоко, я просто не достану. Была бы я в коляске… Улегшись на пол, дышу, собираюсь с силами, надо будет сесть, чтобы дотянуться до ручки. Страшно, конечно, потому что сейчас будет больно, а кто же хочет боли? Вот и я не хочу. Интересно, лет мне здесь сколько? И как узнать? Надо подумать о своём возрасте, я отвлекусь, и силы накопятся быстрее.

В этот самый момент дверь распахивается, на пороге оказывается кто-то – тонкие ножки такие, тоньше моих, значит, намного младше девочка, получается. Она начинает громко, отчаянно визжать и куда-то исчезает. Я тянусь, чтобы остановить дверь, больно бьющую по запястью. Что-то хрустит, боль затопляет всё мое существо, отчего становится очень темно перед глазами. Я борюсь с обмороком, потому что могут же подумать, что я наконец-то умерла, и засунут в морг, а то и просто закопают. Не знаю, откуда приходит эта мысль, но страшно от неё становится так, что я начинаю дрожать всем телом. Дрожать тоже нельзя, надо держать себя в руках.

– Жива! – выкрикивает мужской голос с нотками облегчения. – Скорую!

Я понимаю, что нужно ещё немного потерпеть, но в этот момент меня хватают на руки, и боль становится настолько сильной, что я отключаюсь. Я просто плыву в тёплой воде, хоть и не вижу ничего вокруг. Эта вода лечит боль, отчего я, кажется, даже улыбаюсь. Надо контролировать своё состояние, мало ли как Смерть отомстить решит, может, вообще… В общем, лучше не думать об этом.

Я плыву, ничего не слыша и не зная, мне так хорошо в этой воде. Вот бы остаться тут навсегда и больше ни о чем не думать… Но это вряд ли возможно, потому что я наказана. Сейчас будет больница, очень болючие уколы – они иначе не умеют, потом много слёз никому не нужной девочки, то есть меня. Затем меня отправят в детдом, чтобы было кого бить. Танька же рассказывала, что девчонкам там обязательно кого-то бить надо. Ну, если они хоть иногда будут разговаривать, то, наверное, пусть бьют…

***

– Болевой шок напоминает, – слышу я чей-то голос, выплывая из тёплой воды обморока. – Вон, видишь?

– То есть имеются вопросы к опекунам, да еще и травля в школе – рука точно дверью сломана, – отвечает ему женский голос, он слышится мне усталым каким-то. – Ещё что?

– Очнулись мы, – произносит первый, кажется, мужской голос. – Сразу же иначе задышала, видите?

– Привыкла контролировать дыхание, – чья-то рука ласково гладит меня по волосам, и я просто замираю в надежде, что ласка продолжится. – Пусть её Петя посмотрит, а мы пока известим полицию.

Двое уходят, а передо мной появляется лицо улыбчивой пожилой женщины. Она внимательно смотрит мне в глаза, а потом принимается гладить. Я чувствую, что сейчас плакать буду, но плакать нельзя. Поэтому старательно дышу и держу эмоции под контролем. Изо всех сил привычно держу их под контролем. Слева буднично пиликает кардиомонитор, в нос дует кислород, поэтому мне вполне комфортно. В губы тыкается носик поильника, хотя я и не просила, но я отпиваю глоток.

– Спасибо, – благодарю я пока ещё добрую женщину. – Где… я?

Страшно услышать о хосписе, но я понимаю, что ничего с этим поделать не могу, поэтому просто контролирую свои эмоции, чтобы не расплакаться от безысходности. Мне кажется, эта женщина, медсестра или санитарка, меня понимает, поэтому гладить не перестаёт, зарождая во мне надежду.

– Ты в больнице, маленькая, – объясняет она мне. – Тебя нашли в туалете в школе, подумали, что умерла, но ты живая, скорая привезла.

Тут, по-видимому, кто-то входит в палату, и она отворачивается от меня, чтобы поговорить с доктором по имени Пётр Ильич. Он расспрашивает о том, как я реагировала, а медсестра только всхлипывает. Она начинает рассказывать о том, как я себя веду, а я хоть и понимаю необходимость этого, но грущу, конечно. Как будто голой выставляют.

– Явно хотела заплакать, но удержалась, – продолжает рассказ медсестра. – Контролирует свое дыхание, ну и боится…

– Я бы тоже боялся, – хмыкает доктор, а затем подходит ближе. – Здравствуй, Катя, меня зовут Пётр Ильич. Ты готова со мной поговорить?

– Как будто у меня выбор есть, – отвечаю я ему, вздохнув. – Что вы хотите узнать?

Он пытается что-то выяснить об опекунах, но я их просто не помню, зато рассказываю ему, что всё правильно: я же наказана. О папе рассказываю, о болезни моей, о том, что нельзя плакать и нервничать тоже, потому что умру. Вот тут он становится очень серьёзным, даже зовёт кого-то, но не уходит, продолжая со мной разговаривать. От него я узнаю, что мне десять лет, я была под опекой. «Была» мне говорит всё, поэтому я понимаю, что произойдёт дальше. Ну, если не засунут опять в хоспис, тогда поживу. У меня сломано запястье правой руки, но вот о болезни доктор не знал, поэтому дважды переспросил название и как она проявляется. Может, поверит? Я бы не надеялась, но я ребёнок, поэтому надеяться очень хочется. Ноги я чувствую, но шевелить ими всё равно не могу. Во-первых, боюсь боли, во-вторых, смысла в этом нет.

Приходят ещё врачи, убирают одеяло, под которым, судя по ощущениям, я голая, начинают что-то делать со мной, но мне не важно, что они там делают, потому что о себе я всё знаю, а стесняться и смущаться меня больницы с хосписом отучили. Поэтому мне без разницы, что они видят, но почему-то удивляются. Сильно удивляются, говорят о том, что опекуны у меня неправильные. Но они всё равно уже бывшие, потому что никто не захочет возиться с такой, как я.

Затем доктора уходят, что-то обсуждая, а меня приходят покормить. То есть не моськой в тарелку, а та самая медсестра явно готова именно кормить с ложечки. Это мне странно, потому что от человеческого отношения я уже отвыкла. Наверное, в детдоме наверстают: бить будут, унижать, так что сейчас надо хорошенько отдохнуть, чтобы не портить потом людям удовольствие.

– Давай, открывай ротик, – говорит мне эта женщина.

Почему-то в её глазах нет ни злорадства, ни ехидства, как будто она действительно ко мне хорошо относится, но такого быть не может, ведь она не баба Зина. Тем не менее я покорно открываю рот, чтобы сразу же выплюнуть попавший в него суп. Вот в чём дело! Она решила меня помучить! Решила увидеть, как мне будет плохо, как я буду плакать от боли! Сволочи… Держать себя в руках всё труднее.

– В чём дело? – интересуется медсестра, а я разворачиваюсь и утыкаюсь в подушку в надежде, что меня не заставят.

Я не хочу такой боли, не хочу, за что?! Пусть я наказана, но могут же побить, а не мучать! Старательно молчу, потому что мне нужны все мои силы, чтобы не расплакаться. Не будет мне отдыха, мучить начнут прямо сейчас… А на той стороне меня ждёт Смерть, чтобы сделать ещё хуже, хотя куда уж хуже. Перец и соль на языке я определила сразу же, потому и выплюнула. Медсестра, оказавшаяся холодной садисткой, пытается у меня ещё что-то спросить, а потом уходит.

Из коридора я слышу разговор на повышенных тонах, но не вслушиваюсь, а потом в палате становится людно. Я понимаю: меня сейчас заставят съесть то, что нельзя, а потом будет очень-очень больно. Я знаю, что будет больно, и не хочу, чтобы так, но меня не спросят. Поэтому крепко зажмуриваюсь.